Дуло медленно повернулось к Ивану, заглянуло ему в лицо.
«Умиротворитель» не станет возражать и пытаться остановить стрелка. Пистолетам не свойственно думать за людей. Патрон в стволе, палец на спуске, пистолет обязан подчиниться и выстрелить, ударить по капсюлю, выплюнуть пулю. А куда она полетит — в грудь галата или в лоб бывшего специального агента — это не его дело.
Иван положил на спуск большой палец правой руки.
Одно легкое движение пальца — и он окажется в Аду. Это самоубийство, такое не прощается.
Ему никогда раньше не приходило в голову… Иван засмеялся. Ему никогда не приходила в голову пуля. И не приходила в голову мысль, что можно вот так легко все решить. Ад? Нормально. А чего он может еще ждать? Он виновен в смерти нескольких сотен людей. Не потому, что убил их, а потому, что не смог убить других. Потому, что не смог принять правильное решение. За одно это ему положен Ад. И вряд ли он сможет искупить свою вину даже вечными муками.
Как он раньше до этого не додумался? Тяга к саморазрушению? Наверное, психологи не зря едят свой хлеб.
И что ему терять? Он даже к исповеди не был допущен. Даже к исповеди. Он принял чужие грехи, не задумываясь, принял… Иван снова засмеялся, ненавидя себя за свой же смех. Принял просто, как кусок хлеба с солью.
Ему нужно было все рассказать Шестикрылому и Токареву. Рассказать, и сейчас все уже было бы по-другому, проще все было бы. Он бы знал, что его ждет. Хотя…
Он и сейчас знает, что его ждет в черной глубине ствола.
Но если бы он все сказал Токареву, то были бы живы ребята: Юрасик, Коваленок, Смотрич… Квятковский не стрелял бы в затылок Марко… Не имел бы такой возможности и повода для выстрела.
Пистолет пах смазкой. Подушечка большого пальца зудела, палец не привык давить на спуск, обычно этим занимался указательный.
Какой глубокий люфт у пистолета. Ивану нравилось, когда у спуска долгий ход. Всегда нравилось, а сейчас… сейчас это неприятно. Все уже должно было закончиться. Целую секунду назад.
Не отводить взгляд. И не закрывать глаза. Интересно, что он увидит? Вспышку? Пулю? И сразу разверзнется Ад? Сразу и навсегда.
Дверь к комнату распахнулась без стука, вошел старик, сел на стул напротив кровати.
— Ничего-ничего, — сказал старик, — продолжайте. Я спохватился, что вы вышли в не очень хорошем настроении. Странное такое выражение лица у вас было. А если — суицид, подумал вдруг я? Не так часто удается поприсутствовать при самоубийстве. Если вы подождете всего пару минут, я прикажу принести видеокамеру. Потом снимем интервью с вами в аду, смонтируем. У меня христианский канал с руками оторвет. Наглядное пособие по борьбе с суицидальными наклонностями у людей, особенно на Святой земле.
Дуло перед глазами Ивана задрожало.
— А вы чего так, на расстоянии? — спросил старик. — Разве не нужно приставить дуло к виску? Есть легенда, что раньше, лет двести назад, морские офицеры наливали воду в дуло револьвера и только после этого пуляли себе в рот. Вроде бы голова разлеталась еще смешнее.
Пистолет стал тяжелым, а спуск перестал подаваться под пальцем.
— Хотя, знаете, в рот совать пистолет не стоит. Есть в этом что-то от латентной гомосексуальности. А содомский грех не приветствуется, знаете ли. Не делай с мужчиной то, что делаешь с женой, сказано в Святом Писании. А ведь до Возвращения, не поверите, начинали регистрировать гомосексуальные браки даже в храмах. Честно. Так что вы лучше все-таки в висок. Или в сердце, но там можно промазать. Знаете, вы пистолет приставьте под нижнюю челюсть. Вот тогда, да еще при вашем калибре, отлетите совершенно однозначно. И без гнусных двусмысленностей, — старик забросил ногу за ногу, четким, отточенным движением поддернув штанину. — Кстати, чуть не забыл. Вы… Как бы это помягче вам сказать… Простыни, на которых вы лежите, стоят очень недешево. Тут вообще все стоит недешево. Если бы позволили застелить все пленкой… Или еще лучше — вышли бы во двор. Но я не настаиваю… Пожалуйста, стреляйте здесь, но пленочку все-таки… И видеокамеру…
Иван положил пистолет рядом с собой.
— Козел, — сказал старик. — Я, как ненормальный, бегу по коридору, мне вообще противопоказано бегать. И главное, зачем мне тебя останавливать, Александров? Какого рожна?
— Простыни, — сказал Иван.
— А, ну да, разве что простыни. Козел.
— Повторяетесь.
— Мой дом, хочу и повторяюсь. Ты знаешь, сколько у меня ровесников во всем мире зарегистрировано? Знаешь?
— Не знаю.
— Нет, ну сколько, как думаешь?
— Сто, — наугад ответил Иван, не отводя взгляда от темной точки на потолке.
— Хренушки тебе, а не сто. Один я такой. Следующий за мной — семьдесят пять, чтоб ты себе представил. Этих — несколько сотен тысяч. Может, несколько миллионов, я не интересовался точной цифрой. Много.
А таких, что были при Возвращении достаточно взрослыми, — я один.
— Повезло, — сказал Иван.
— Повезло… ты даже не знаешь, как повезло. Я интересовался — просто мор косил моих ровесников. Болезни, несчастные случаи, преступления… И, что показательно, вдруг все статистические аномалии прекратились. Старики перестали вымирать. Живут, повышается средний возраст населения. Вот ведь смешная загадка.
— Не смешная…
— Да уж куда уж… — бросил старик. — Совсем не смешная. Ты знаешь, кстати, почему тебе предложили место в Конюшне? Туда ведь добровольцев не берут, помнишь?
— Не берут…
— Знаешь, почему тебе предложили?
— Почему?
— По рекомендации Преисподней, — сказал старик. — Представь себе.
— Не может быть, — усмехнулся в потолок Иван. — В Конюшню по рекомендации Преисподней? Чушь.
— И тем не менее. Ты имей это в виду. Прикинь, как в свете этого выглядит твое художество с огнестрельным оружием возле лица. Это уже даже не трусость, а расчет на скидки. Въехал?
— Что?
— Врубился? — Старик встал.
— Врубился, — ответил Иван.
— Пистолет забрать или уже отпустило?
— Отпустило.
— Вот и славно.
— А комнату вы пасете, — сказал Иван. — Неприлично ведь так — наблюдать за ничего не подозревающими людьми. А если бы я решил порукоблудствовать, к примеру?
— Мы бы насладились столь возбуждающим зрелищем, — старик постучал себя пальцем по лбу. — Вот иногда, совершая хорошие поступки, начинаешь думать, а стоило ли?
— Стоило, — сказал Иван. — Думаю, стоило. Спасибо.
— Ну, слава Богу, дождался, — старик перекрестился на икону в углу комнаты. — Много ли нам, старикам, нужно? Теплая постель, вставная челюсть и некрикливые внуки… И все это у меня есть.