И зомби, зомби – иногда в самых неожиданных местах.
Мы не гнали – дороги здесь были разбиты, как обычно весной. Их всегда начинали ремонтировать в мае.
Теперь уже не начнут никогда.
– Долго еще? – спросила рация.
– До съезда с трассы минут двадцать, – ответил я; не соврал, но и всей правды не сказал.
Столбы, хвойные лесопосадки, грохочущий мост, гора песка с солью, прудик у дороги, часовня из красного кирпича, военная бетонка, уходящая к карьеру, геодезическая пирамидка на холме, бобровая запруда на ручье, болотце, истыканное стволами берез, будто игольница иглами, – здесь я знал уже все досконально.
– Готовимся к повороту направо, – объявил я, взяв рацию.
Одинокая сосна, похожая на гигантский гриб. Овраг, поросший ольхой и тальником. Насквозь проржавевший дорожный указатель, расстрелянный неведомым охотником в незапамятные времена.
Я включил «поворотник» и начал притормаживать.
Сначала показался знак «уступи дорогу» – он словно вышел из кустов, повернулся к нам в профиль. Потом стал виден сам перекресток.
Я уже не ехал, а катился – машина двигалась по инерции. Вспомнился фильм «Поворот не туда». Захотелось остановить автомобиль, заглушить, еще раз все обдумать, посоветоваться с товарищами.
Выедем ли мы еще раз на этот перекресток – хоть когда-нибудь?
Я не знал…
– Как там дорога? – спросила рация.
– Нормальная, – ответил я.
Дорога здесь была вполне приличная. Ее успели привести в порядок незадолго до горбачевской перестройки: сделали насыпь, отвели, где требовалось, воду, мост из бетонных плит положили неподалеку от старого брода через речку-переплюйку. Ремонта дорога не требовала – ездили по ней мало, а когда деревни опустели и совхозы развалились, колесить и вовсе стало некому – разве только охотникам на «уазиках» и «нивах», да немногочисленным городским дачникам, родившимся в этих местах. Зимой дорогу чистили, но только до деревни Николкино, где еще жили, не сдаваясь, две стариковские семьи. А за Николкином дорога портилась – насыпь кончалась, начиналась обычная грунтовка, уже заплывающая и зарастающая. Вот там-то, в низинке неподалеку от известной всем районным охотникам дубравы, я и собирался засадить наши машины в грязь.
– Нормальная дорога, – повторил я. – Будет один участок тяжелый, но проскочим.
Я оглянулся на девчонок – больше всего я беспокоился за Таню. Идти пешком она не могла, но в ней еще было достаточно силы, чтобы помешать нам нести ее на руках. Сейчас Оля кормила ее какими-то таблетками, поила соком через трубочку. Я почувствовал, что страшно голоден, протянул назад руку:
– Дайте пожрать что-нибудь.
В руку вложили «сникерс». Я разодрал упаковку зубами, откусил едва ли не половину:
– Пафибо.
Кусочек ореха попал в кариозное дупло, которое я все никак не мог залечить, – боялся. И я подумал, что уже никогда не смогу сходить к стоматологу, чтобы привести зубы в порядок…
Как же все-таки легко и быстро привыкли мы к мысли, что обыденный мир в одночасье рухнул! Не потому ли, что много раз видели подобные катастрофы в кино, читали о них в книгах? Выжили бы мы, если бы никогда не слышали о зомби, не видели бы фильмы ужасов? Вряд ли…
Дорога вилась среди полей и кустов. Раньше здесь все было распахано и засажено – картошкой, цикорием, горохом, люцерной. Осенью в окрестные деревни, тогда еще жилые, свозили студентов. К студентам, а точнее к студенткам, вечерами наезжали нагловатые загорелые аборигены в рубашках, завязанных на пупе. Случались драки, романы – жизнь кипела.
А потом все прекратилось – не сразу, но за несколько лет.
То, что переживал весь мир сейчас, в этих местах произошло уже давно.
Вылежайка, Росцыно, Тормосово – дорога проходила возле этих деревень, а мои спутники их даже не замечали. И неудивительно: въезд в Вылежайку зарос, лишь копанный для совхозного стада пруд да столбы без проводов обозначали, что здесь когда-то жили люди; от Росцина и Тормосова вовсе никаких следов не осталось – только здоровенные, поломанные ветрами ветлы стояли.
– Это и есть твоя деревня? – спросила рация, когда впереди показалось Николкино: шесть изб разной степени сохранности, развалившийся сруб сельмага, прудик, окруженный кустами.
– Нет. Моя деревня дальше.
– А может, тут остановимся? Хорошее, вроде бы, место.
– Плохое место, – ответил я. – Реки нет, лес далеко, местность открытая, шоссе близко. Нам еще километров десять осталось проехать. Потерпите.
«Десять» – это я несколько преуменьшил.
– Ну, тебе виднее, – не стал спорить Димка.
Николкино мы не проехали – проползли. Я все ждал, что на шум моторов кто-нибудь выглянет – не человек, так зомби. Год назад в двух домах на окраине еще жили бодрящиеся старики. Что с ними случилось теперь?
Я так и не решился остановить машину. Успокоил себя мыслью, что через пару дней обязательно сюда вернусь: за картошкой, за вещами, за домашней живностью. И если сейчас со стариками все в порядке – они дождутся, им не привыкать.
Только я не верил, что с ними все в порядке.
Иначе бы они вышли.
Или хотя бы выглянули.
Тихо заплакала Оля. Я хотел спросить у нее, что случилось, но подумал, что более глупого вопроса и быть не может, и промолчал, даже оборачиваться не стал.
Путешествие наше близилось к концу.
Последний участок пути нам предстояло пройти пешком, но об этом, кроме меня, никто пока что не подозревал.
* * *
Машины засели там, где я и планировал – в низинке у дубравы, примерно в трех километрах за Николкином. Димка поначалу лезть в грязь отказался, несмотря на мои заверения, что лужи неглубокие и дно у них твердое. Пришлось первую топь форсировать в одиночестве – получилось довольно уверенно: машина выгребла колесами на сухое место, я в открытое окно показал большой палец, поманил отставших за собой. Для Димки это был вызов: ну, раз уж «десятка» прошла, значит, и «Мазда» пройти обязана. Только он не знал того, что было известно мне, – машину следовало вести по самой середине большой лужи – там под водой и жижей скрывалась узкая, в ширину автомобиля, гать – набросанные ветки, сучья и бревнышки. Летом, когда болотце подсыхало, этот настил показывался из воды, поэтому я помнил, как он лежит. А вот Димка решил сумничать и с моего пути свернул – ну и свалился в колею. «Мазда» порычала-порычала, закопалась так, что вода в салон потекла, и заглохла.
Димка ругался долго и громко: когда дверь открывал, когда в ледяную грязь босой вылезал, когда глубину ногой промерял и машину толкать пытался. Пассажиры пока сидели тихо, а я, на сухом пригорке топчась, изображал сочувствие и подавал бестолковые советы.