— Полтина Иваныч, здравья!.. — весело крикнул мужику Федька, распахивая зипун. — Хорошо, тепло!.. Уважь брюхо, чем найдется!..
Мужик поднял от корыта голову, по-бычьи тупо посмотрел на Федьку и что-то буркнул.
Осташа пролез по лавке в угол и сел возле маленького окошка, составленного из стеклянных осколков. Одного осколка в переплете не хватало, и дыра была заткнута тряпкой.
Откинув занавеску, вышла кабатчица. Осташа даже вытянулся, подавшись вперед. Это была баба редкой, царской красоты — статная и румяная, с подведенными углем черными бровями. Запон она повязала так высоко, что налитые груди бесстыже переваливались над опояской. Баба несла деревянное блюдо с пшенной кашей, явно кем-то недоеденной раньше, и хлеб в полотенце. Кабатчица поставила блюдо и заботливо выложила на полотенце хлеб — так, чтобы ни один ломоть не свалился на столешницу. Потом она протерла углом запона две ложки и воткнула их в кашу.
— Шапку сымите, иконы у нас все ж таки, — тихо сказала она Осташе, не глядя в глаза.
Осташа стащил шапку и тотчас возненавидел кабатчицу: он ведь не домовой, которого в шапке за столом увидеть — к худу.
— Благодарствую, Феклиста Осиповна, — угодливо поклонился Федька, отгребая ложкой поближе к себе половину каши.
Тут стукнула дверь, и в горницу в облаке пара с шумом и смехом стали вваливаться артельные. Они крякали, топали, оббивая снег, хлопали себя по плечам, сдирали льдинки с бород и усов. Несколько человек сразу облепили печь, прижавшись спинами к горячим кирпичам. При виде артельных Федька приосанился.
— Эх, душа, — крикнул кто-то из артельных, — давай-ка нам с морозцу штоф хлебного на всех!
Кабатчица поплыла за перегородку и вскоре вернулась, держа под мышкой запечатанную бутылку, а в щепотях — стопки, надетые на пальцы, как наперстки. Парень из артельных, довольно сожмурившись, подул на руку и потянулся к бутылке.
— Ох бы обознаться!.. — мечтательно прошептал он под гогот мужиков.
Кабатчица понимающе и покровительственно улыбалась, не пряча выпирающей груди.
Артельные расселись за дальним столом, зазвенели стеклом, и тут кто-то из них заметил:
— Глянь, мужики, — Федор Мильков, приказчик наш!..
Федька, осклабясь, чуть кивнул и расправил кудлатую бороду.
— Ты куда пропал, шпынь? Тут про тебя такие слухи пошли!..
— Федька, правда, что ли, что ты с каким-то разбойником в Илиме сторожа убил, контору спалил, пограбил купца?
Мужики весело смотрели на Федьку.
— На пристань-то вернешься или сразу в Сибирь?..
— Слышь, Федька, ежели за тебя выкуп назначат, так ты от нас далеко не убегай!
— Баба-то твоя вчера Сереге Карягину морду била прилюдно!..
— Иди сюда, нальем!
— Федор, ты ведь должник перед артелью-то! Ежели ты на свой промысел откололся, с артельным перетолкуй!
— Гурьяна сей миг придет, только снизу подымется.
— Федька, гни нос на сторону — Утюгов тебе сейчас его выправит!..
— Да тьфу на вас, мудозвонов!.. — довольно отвечал Федька.
Осташа встрепенулся, услышав про Гурьяну Утюгова. Гурьяна много раз с батей на сплавы ходил, он же и про батину гибель Осташе первым рассказал.
— Гурьян, глянь, кого черт принес! — закричали мужики.
Гурьян входил в горницу, бережливо складывая и сворачивая рукавицы. Он остановился, мрачно оглядел Федьку и Осташу, прошел к своим, выпил чарку, оттер рот и вернулся, боком присел на лавку напротив Федьки. Федька лыбился на Гурьяну, как дурак на пасхальное яичко.
— Гурьян Прокофьич, давай его прямо тут выпорем! — азартно крикнули из артельных.
Гурьян только недовольно повел плечом.
— Ну что, Федор, — заговорил он словно бы неохотно, — как там наши дела с приказчиком с Серебрянского завода? Условился ли ты о становых якорях?
Федька откинулся на стену, важно скрестил руки на груди.
— Другие заботы у меня появились, Гурьяна, — сказал он. — Не до того уж стало. Без меня дале дела делайте.
— Наслышаны мы о твоих заботах, — согласился Гурьян. — Велики заботы, спору нет, — из осляной-то утечь, куда и без того за буйство угодил. Что за рожу разбойную ты там встретил? С кем ты старика сторожа убивал и контору поджигал?
— Это я та рожа разбойная, — глухо сказал Осташа. — Или не узнал меня, дядя Гурьян?
Гурьян перевел на него тяжелый взгляд.
— Узнал, да узнавать не хотел, — признался он. — Быстро же ты без батюшки с пути-то сбился. А вроде уже взрослый… Я слышал, тебя купец Сысолятин в сплавщики нанял, а вона что выяснилось: поджигатель ты и душегуб.
— Может, повязать обоих?.. — предложил кто-то из артельных.
— Брехня то! — закричал Федька, подаваясь вперед и хватаясь за край стола. — Мы с Осташкой невиновны! Это не мы старика прибили и контору подожгли! Мы сами из пожара еле ноги унесли!
— А кто ж тогда, коли не вы? — усмехнулся Гурьян. — Кому надо-то было, кроме вас?
Федька, закусив усы, опасливо поглядел на артельных, пригнулся и вполголоса сказал:
— Это Яшка Гусев, Фармазон, сотворил. Он Остатку сгубить хотел, потому как Осташка знает, где царева казна лежит.
— Чего порешь! — яростно прошипел Осташа.
Гурьян отвел взгляд.
— Мертвы Гусевы, — произнес он. — Один Сашка был жив, да весной утонул. На барке Перехода. Я тебе, Остафий, не стал тогда говорить… Не знал, надо ли.
— Я и сам выведал, — глухо ответил Осташа.
— Ну и все с Гусевыми. Нечего их воскрешать. Сашка один из них живым оставался. Он сам это на допросе капитану Бергу говорил, я слышал. А потом и Сашка вслед за братовьями отправился. Я своими руками с него мертвого железа сбивал. Он в казенке захлебнулся, когда барка на дно легла. Люто, видать, он с цепи рвался, когда тонуть начал. Рубаха — в клочья, рожа — всмятку. Не виси он в ошейнике, не признал был я его. Да, видать, заслужил он такую гибель. А больше Гусевых в живых не было никого. Сказки.
— Я сам Фармазона видел, — упрямо возразил Осташа. — И другие мне говорили, что жив он. Макариха говорила.
— Добрые ли люди говорили? Может, чертознаи, как Макариха-ведьма? Им мертвец — брат, он для них жив, понятно. А ты, когда его видел, перекрестил?
— Из штуцера саданул. Не убил.
— Ну, вот… — печально кивнул дядя Гурьян.
— Да я же сам с ним в Илиме в кабаке жбанил! — изумленно воскликнул Федька. — Он же это был: живой — оглоблей не убить!..
— А ты его до Пугача знал?
— Не знал, да что с того? Зачем кому другому таким подлым именем называться?