Золото бунта, или Вниз по реке теснин | Страница: 72

  • Georgia
  • Verdana
  • Tahoma
  • Symbol
  • Arial
16
px

— А самозванство с любым именем — дело подлое. Коли даже царев Петров Федорычей на Чусовой две штуки было, мало ли будет Гусевых, когда кладом пахнет? Дураки вы доверчивые.

— Чего ж дураки-то? — залопотал Федька. — Тот Фармазон — человек в чести, при старце Гермоне в Вайлугином скиту живет…

— Ты почему сразу не сказал?! — вскинулся Осташа. Вайлугин скит — это на Шурыше, притоке Серебряной.

— Дак ты бы туда и помчался… — Федька заерзал на лавке. — А нам-то в другую сторону надо, к капитану-то…

— Ах ты змей!.. — Осташа ляпнул в кашу ложку, которую все еще держал в руке.

— Ну видите, — вздохнул дядя Гурьян. — Какой разбойник при старце прятаться будет?

— Да у нас что старец, что разбойник, что сплавщик — один черт! — в сердцах сорвалось у Осташи.

— Ну, по себе-то не суди. Батюшка тебя не тому учил.

— Яшка Гусев это, живой, и нечего тут толочь бестолочь! — отрезал Осташа, нахлобучивая шапку. — Дай дорогу, дядя Гурьян!

— А я еще не договорил, — угрюмо возразил Гурьян, не двигаясь с места и перегораживая Осташе выход.

— Ну, говори!

— А я скажу, что бросать тебе надо эти бредни, — веско сказал дядя Гурьян. — Может, и невиновны вы в поджоге — так ступайте к начальству, покайтесь!

— Я и пошел! И скотину можно извести заглазно, коли масть да кличку знаешь, а меня оговорить и того проще!

— И не рычи тут мне, мал будешь! Батюшку вспомни, что за человек был: жил уважительно. Чего ты рыщешь-то по земле, чего пытаешь, куда поперек судьбы лезешь? И жить, и дело делать по порядку надо! Куда рвешься напролом? В сплавщики? Так и будь сплавщиком, как положено! Уважь да поклонись, спина не переломится! Нету чего — попроси! Не дают — услужи! Закрыто — постучись!

— Батя никому не кланялся, — сказал Осташа, словно предупредил.

— У батюшки твоего твоей-то гордыни не было. Он с людьми вровень стоял, ему и кланяться нечего было. А ты торчишь! Таких-то за волосья хватают и лбом об стол — заместо поклона!

Осташа смерил Гурьяна бешеным взглядом:

— А тебе и за радость такое? Попробуй со мной-то!

— Я не бить тебя хочу, а на толк наставить. — Дядя Гурьян скручивал ладонями свои рукавицы, словно выжимал. — Это вон Федьку битьем-то можно обратать, а у тебя вроде ума побольше… Живи по порядку, и все будет как надо. Порядок-то для пользы придуман, не от безделья рукоделье. Жди, и бог даст. Ты видел ли когда, чтоб помолился о чем — и сразу в церкви же с потолка упало? Время нужно, чтоб господь все утряс да подвел тебя к тому, о чем просишь. А когда мечешься по жизни, как заяц угорелый, только божий замысел путаешь! Не рыпайся, не ропщи! На своем месте будь, твое все равно твоим станет! Ежели в бога веришь — живи по порядку!.. Брось бредни-то эти про клад! Большой уже!

— Запел ты, как поп никонианский, дядя Гурьян. — Осташа не отводил взгляда. — А у меня иное дело, и ты мне не указ. Хорош меня учить-то: что ни учитель — все меня только в сенях держать хотят, а мне в сенях скучно!

— Ну а веселья-то огребешь себе по шее!

— А чего тебе до моей шеи? Тебе не меня жалко, а порядок свой, который я потопчу! У меня мой порядок, сплавщицкий! Я сплавщиком по обычаю должен быть, по навыку, по божьему замыслу на меня, а не только по своей блажи! И клад тут ни при чем!

— Да пропади ты пропадом! — Дядя Гурьян от души шлепнул рукавицами по скамье. — Подымайся, Федор, на работу пора!

— Дак я… — начал было Федька.

Дядя Гурьян, вставая, так дал ему в ухо, что шапка соскочила у Федьки с кудлатой башки и плюхнулась в блюдо с кашей.

Федька ошеломленно перекосился, как куст, выдернутый из земли с корнем. Гурьян рванул его за плечо и поставил на ноги. Артельные, загомонив, тоже поднимались, окружив край стола. Федька затравленно прижался к стене. Осташа сидел в отдалении, набычившись, держал на виду сжатые кулаки. Кто-то из артельных, наклонившись над столом, достал из блюда Федькину шапку и нахлобучил ее Федьке на голову. Пшенная каша поползла у Федьки по щекам, как слезы.

Осташе жалко было Федьку, но и облегчение тоже было. Федька уже сделался ему не нужен. Стыдно так с людьми: поигрался да бросил. Но как иначе-то? Федька не поверил бы, что Осташа не будет искать клад, и ни за что бы не отвязался от него. Уж лучше так, как вышло.

Артельные, увлекая Федьку, повалили из горницы. Осташа развернулся, выдернул тряпку из дыры в окошке и долго смотрел, как мужики по снежной дороге уходят под гору в Каменку. Федька, похоже, быстро оправился: он уже размахивал руками, что-то поясняя, и кто-то дружески хлопал его по спине.

— Эй, шалыган, заплатить думаешь?.. — услышал Осташа и оглянулся.

Кабатчик и кабатчица стояли каждый в своем проеме.

— Федька заплатит, — угрюмо сказал Осташа. — Он у вас здесь в Каменке остался… А у меня денег нет.

Осташа приподнялся и, отклячив зад, начал выбираться из-за стола.

— Зипун у тебя добрый, — сказала кабатчица. — На армяк поплоше поменяю.

— Не продешевишь за вчерашние объедки?

— Эй, шалыган, у нас последний платит. — Кабатчик сделал шаг вперед, засучивая рукав на здоровенной ручище, сжимавшей тяпку.

Осташа замер спиной к двери, поглядел кабатчику в глаза.

— Здесь последний — ты, Полтина Иваныч, — негромко сказал он, сделал шаг назад и спиной толкнул дверь.

КОЛОДЕЦ И ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Демидовская Ревда была самым большим из чусовских заводов. Осташу, наверное, уже объявили в розыск, но в Ревде он не боялся попасться караулу: никто его тут не знал. Он слонялся по заснеженным улочкам, глазея по сторонам, и постепенно приближался к Угольной горе. За всеми крышами издалека был виден щепастый пенек церковки на ее вершине.

…Странное было ощущение: будто он стал прозрачным призраком, никто его не видит. А расколдоваться очень просто: только имя назвать надо. Назовешь имя — словно проявишь душу. Лишь по имени его душу люди и признают. Столько разговоров о душе — хоть у никонианцев, хоть у раскольников… А ведь никто душу не видит. Лишь имя, как чужое тавро на краденой лошади, объявит суть. Что людям о его душе известно? Ничего — только ее имя. И от бати ему тоже только имя осталось. Горько, но ведь он не такой, как батя. Батя никогда бы не стал бусыгой и шалыганом, беглым вором. А имя у них общее. Почему же он, Осташа, сделался таким? Батино честное имя и обязало. Имя было как заговор: под каждым бойцом подействует по-своему, но обязательно подействует. А перехочешь, чего раньше пожелал, — так откажись от имени, от души, от крещения. И станешь точно безымянный жердяй — жалкий шатун, тощий и длинный, выше крыш. Он бродит ночью по улицам, заглядывает в окна, греет руки на печных трубах и, не принося зла, впустую пугает прохожих…

Ревда была завалена снегом, кое-как распиханным на обочины, чтобы только сани проехали. Издалека за прудом погромыхивал, вздыхал, бабахал завод. Народу на улицах было мало: мужики на работах, а бабам, старикам на улице делать нечего, незачем на мороз выходить из-под обширных крытых подворий. За заборами, за окошками Осташа слышал тюканье топоров, лязг ведер, шаги, перестук конских копыт по настилу, коровье мыканье, бряканье ухватов о чугуны.