— Он сына за кого сватал?
— За лоскутовскую дочку. За ней приданого пятьсот рублей.
— Скажи Лоскутову, чтоб дочь за Изотова сына не отдавал.
— Авдей Чагочкин просит двадцать пять рублей. Он погорел зимой, теперь строиться хочет.
— Дай.
— Еще Вознесенский скит просит двести рублей на божелесье. Их капитан Берг нашел — кто-то ему выдал. Весной уходить надо.
— Дай сто, и хватит. А болтуна найди и под голбец. Яковлев долг прислал?
— Прислал сполна.
— А от Демидова?
— Тоже послали, только шайтанский приказчик Резунов зажал, говорит, на плотбищный кошт не хватает.
— Врет. Отыми.
— А коли не врет?
— Разведай порядком. Если не врет, уступи ему подряд на алапаевских. Пусть в долг переможется, а наше отдаст. Припугни.
— В Утке видели, Дорофей Бочкарев побирается…
— Стыд. Вели изловить и в скиты, чтоб не убежал. Пусть старость под богом мыкает.
— Ослянский приказчик Наговицын обещал, что перехватит грузы с Невьянска и Салды и пустит казенными караванами.
— А сулили ему?
— Сулили, не берет.
— Казенный карман всегда глубже; посулите поболе — возьмет.
— Карташов, красноуфимский купец, просит его барки целыми провести, а заплатит с третьей долей сверх обещанного после Макарья.
— А чего по Уфе не поведет тогда?
— Говорят, этой весной на Уфе воды совсем не будет, снега нет.
— Ладно, соглашайся. Дай ему Ефима Смирнова и Яську Асаула, пусть чокнут барки, чтоб Волеговой деревне перепало.
— Яська грех брать боится — слава пойдет. Третий ведь год подряд.
— Ну, не Яську, так Давыда Замараева. За ним долг.
— От горного начальства доглядчик на Полевских плотбищах ездит, хулит суда, не допускает к сплаву. Дать ему?
— Не надо. Весной все востребуют, и добрые суда, и с охулкой. Пусть оближется, выжига. Ну, есть у тебя еще чего?
— Да все пока…
— Ступай с богом.
Заскрипели ступени лестницы, что-то глухо хлопнуло. Осташа навострил уши, пристально глядя на щель между крышкой и стенкой своего ларя. Похоже, Конон остался в каплице один. До Осташи донеслись кряхтенье и неразборчивое бормотание молитвы. А потом Осташа вдруг услышал:
— Ну, долго ты там сидеть будешь, как мышь в сусеке? Вылазь, никого нет.
Это сказал Конон. Осташа поначалу даже не понял, к кому Конон обращается? «Не к Егорию же Победоносцу…» — догадался он и приподнял крышку над головой.
Каплица оказалась большой и просторной, хотя и низкой. Вдоль бревенчатых стен громоздились лавки, лари и поставцы с книгами, шкатулками и какими-то сосудами. Несколько лампад освещали четырехчинный иконостас, почти весь сплошь медный: целая медная стена, вся в зеленом узорочье. Багровый свет лампад выделил прозеленью и клин желтизны в бороде Конона, словно Конон сам потихоньку превращался в икону. Конон сидел в большом кресле с высокой спинкой и подлокотниками. На ногах у него были подшитые кожей валенки, на плечах — теплая бабья душегрея. За плечом Конона во мрак к потолку уходила стариковская лесенка-частоступочка.
— Ты ли это, Остафий? — спросил Конон, глядя мимо Осташи.
— Я, — хрипло подтвердил Осташа. Конон то ли засмеялся, то ли закашлялся.
— Лица-то твоего я уже не увижу, Останя, — как-то неожиданно-сердечно признался он с сожалением. — Садись вон напротив где-нибудь, хоть голос твой послушаю… Лаялся-то ты звонко.
Осташа, недоумевая, вылез из тайника, еще раз огляделся по сторонам и с краю присел на лавку напротив Конона.
— Я тебя давно услышал, — признался Конон, по-прежнему не попадая глазами Осташе в лицо. — Жду тебя… Долго же ты сюда добирался. Дольше, чем я думал.
Осташа не знал, чего сказать. Он совсем не на такое рассчитывал. Думал, придется трясти старика, ножиком пугать…
— А почто ты меня ждал? — глупо спросил он. Взгляд Конона тотчас обратился на Осташино лицо, словно наконец нашарил его в тишине, и оттого вдруг сделался осмысленным, будто Конон прозрел.
— Показалось мне давеча по голосу твоему, что будет сплаву воля и после меня. Чую, мне уж недолго небо коптить. Коли господь потерпит, так разве что до осени доживу. Обрадовался я тебе. Бога просил, чтоб он еще привел свидеться. Сам небось понимаешь: Калистратка да Прошка его — так, трухляки, пустохваты. Колыван не жилец. Дальше сплаву твое слово.
Конон говорил так, будто они с Осташей уже сто раз все это обсуждали. Осташа обомлел, совсем смешался.
— Ты же летом мне совсем другое обещал… — выдавил Осташа.
Конон усмехнулся:
— А ты и поверил? До сих пор, что ли, буки боишься?
— Я думал, ты мне враг, — честно признался Осташа.
— Конечно враг, — согласился Конон. — Все, чего я сделал, ты небось во-первое похеришь… Да что же с того? Я-то уйду, не увижу. А сплав останется. Тебе виднее будет.
— Я тебя не пойму. — Осташа вглядывался в суровое, измятое морщинами лицо старого сплавщика. — Почто же тогда ты меня гнал от сплава, чуть не сгубил совсем?
— Отгонял, чтоб ты разгон взял. Прыгнуть-то высоко придется. А губить?.. Чем я тебя губил?
— И Чупря в меня стрелял, и Фармазон сжечь хотел.
— Ну, это не от меня. — Конон улыбнулся.
— Как это не от тебя? Чупря за твоей каплицей в тайнике живет.
— И что с того? Думаешь, мне дела больше нет, чтобы только за тобой следить да злых убивцев на тебя науськивать? Думаешь, на Чусовой я сам господь бог и здесь всякий волос с каждой глупой башки лишь по моей воле падает? Мал же ты умом, право слово. Это, видно, Калистрат да Колыван злобствовали, а может, и сами Гусевы. Нет, Останя, я тут не при чем. Хотел бы я тебя сгубить, так ты бы уж давно раков кормил.
— И батю не ты сгубить велел?
— Мне и велеть не надо было. Кем был твой батя, а? Он ведь не мог не погибнуть. Живем-то в смраде. Без меня охотники нашлись.
— А ты, значит, скорбел тайком? — ухмыльнулся Осташа. — Сколь пудов воска на свечки-то перевел?
— Не скорбел, — согласился Конон. — Но и не радовался. Чего мне твой батя? Мы с ним разными дорогами шли. Мы друг другу не соперники были.
— Это как это не соперники? — удивился Осташа. — Батя один всем показал, что и без твоего истяжельства можно барки водить. Батя без твоего толка лучшим сплавщиком был и ни единой барки не убил!
— Думаешь, один Переход барки целыми всегда приводил? — Конон наклонил голову, прислушиваясь. — Скажу: нет. Не он один. Дорофей Округин, Метеля прозвищем, тоже ни одной барки не убил. Афонька Седов из Нижнего Села. Иван Тарасов — наш, ревдинский. Павлин Петрович Ренев, полевчанин. Алафейка, Косое Брюхо. Другие тоже найдутся. Кто-то из наших, из истяжельцев. А кто и сам по себе. Но ведь дело не в этом, не в барках. Переход лучшим сплавщиком был не потому, что барок не убивал.