Улыбка готова была вот-вот слететь с его лица.
— А эта женщина? — спросил я. — Эта женщина, про которую ты рассказывал? Она ведь была настоящим другом?
— Женщина… — Он набрал полные легкие воздуха, а потом тяжело выдохнул. — Только она и оставалась друг… Столько лет прошло, а нелегко говорить. Ей со мной тоже было нелегко. Она не хотела со мной повстречаться… Говорила — слишком больно, рана на ране… — Он сжал губы и поднес прохладный бокал ко лбу. — Феликс дорого платит за свое прошлое. Феликс стал старый, стал одинокий. Иногда он думает, что, может, те, кто могут всю жизнь жить в старом душном воздухе, — они и есть самые сильные. У них есть сила страдать, есть сила пятьдесят лет делать одну и ту же работу, быть женатым с одной женщиной. Может, это самая серьезная сила, которая есть у человека? Кто знает. Может, Феликс как раз самый слабый человек? Слабый и избалованный? Требует, чтобы все было как он хочет: путешествия, волнение, деньги, рассказы… Что ты будешь говорить, мальчик?
Я не знал, что сказать, но, к счастью, в голову пришла удачная мысль:
— Но ведь книги пишут именно о тех, в чьей жизни были приключения?
Феликс с благодарностью улыбнулся мне.
— Да… Ты хороший… — пробормотал он как будто про себя. Парик давно забытого дедушки Ноаха сполз, и теперь была видна часть настоящих волос Феликса. Усы тоже почти отвалились и криво висели надо ртом. Печальный, смешной, трогательный. — Ты ведь тоже сделал свою корриду, потому что хотел что-то не как у всех, хотел сделать мечту, а? Я знаю! Я тоже делал весь этот мир для себя. Чтобы люди запомнили, что был когда-то такой Феликс, чтобы там, где Феликс поработал, оставалось немного света и чтобы люди были как пьяные… Чтобы помечтали, что мир может быть еще прекрасней!
Я бросил взгляд на часы. Почти полночь. Самое время увести его отсюда, пока он охвачен воспоминаниями. И я сказал осторожно:
— Пора идти. Хватит. Она уже не придет.
Хоть бы получилось!
Но от волнения он уже не слышал меня:
— Смотри как-нибудь на людей, когда они встают утром и едут на работу. Смотри как следует на их лица! Длинные, грустные лица, нет радости, нет надежды. Они живут, как мертвые! Но Феликс говорит: у нас есть только одна жизнь! Только шестьдесят — семьдесят лет — и все. И мы должны веселиться! Обязаны! — Он перешел на крик.
Он так разволновался, как будто спорил со мной об основах своей жизни. Я вдруг стал свидетелем странного суда — суда, который Феликс вершил над самим собой. Я только не мог понять, почему обвинителем он выбрал именно меня — мальчишку, которого он едва знает. Тогда он приблизил ко мне свое лицо и произнес в сердцах:
— Потому что перед тем, как родиться, мы миллионы лет лежали в темноте, и после того, как умираем, будет то же самое! Тут темнота и там темнота. Наша жизнь — маленькая передышка — вжик! — секунда света между первой и последней темнотой! — Он крепко держал меня за плечо. — Поэтому Феликс говорит: если мы и вправду актеры, которые появляются на сцене всего на секунду, то Феликс хочет создавать самое красивое представление, какое только можно! В этом спектакле он раздает роли. Огни, цвета, костюмы, овации! Большой спектакль: цирк! И единственная звезда в центре — я. Чем плохо?
Наступила тишина. Он отпустил мое плечо, быстро вдохнул и попытался успокоиться. Он пристально следил за моими губами, как будто ждал, что я скажу.
Я уже не мог сосредоточиться на том, что он говорил. Кто я такой, чтобы его судить? Я хотел, чтобы все побыстрее закончилось, хотел вернуться домой — и в то же время мне хотелось остаться и слушать, слушать… Со мной ни разу еще так не разговаривали, я еще ни разу не был так близок к миру взрослых. Даже рассказы Габи показались вдруг наивными по сравнению с тем, что происходило в жизни Феликса, с его страданиями. Он продолжал говорить, а я старался собраться и вспомнить все, что происходило сегодня, все, что он говорил мне и показывал… Карусель потихоньку замедляла ход, и то, что казалось размытым и бессвязным, стало вдруг четким. Я понял, что с того самого момента, как мы встретились, Феликс пытался понравиться мне, хотел, чтобы я его понял. Понял и простил.
Но почему я? Почему именно меня он выбрал в качестве судьи?
Я почувствовал, как холодок пробежал по спине: за что я должен его простить? Что он на самом деле сделал? Может быть, это касается и меня? Чего еще я о нем не знаю?
Он все прочел по моему лицу. Я не мог ничего от него скрыть. Ни страха, ни яростной просьбы: перестань сводить меня с ума своими тайнами, своими вечными переменами, которые пронзают тебя, как разряд тока. Остановись и скажи мне наконец правду.
— А сейчас слушай, я говорю одну вещь, — сказал он, не глядя на меня, — серьезную вещь: сейчас, когда у меня стало плохо с серд… когда у меня заболел живот, ты ведь не убегал.
— Куда?
— Не знаю. Я думал, что ребенок, который видит старого человека вот так, может испугаться. Может, это вызывает у него отвращение. Может, он бежит отсюда. Все может быть! И я сказал себе: господин Файерберг решил, что он не будет есть мяса, чтобы сохранить одну корову вместо той, которая была на корриде. Верно?
Я сказал, что верно. Не мог понять, к чему он клонит.
— Но при этом господин Файерберг очень любит мясо: я заметил в ресторане, как ты смотрел на стейки. Но нужно держаться еще лет восемь, а?
— Восемь с половиной.
— И тогда мне приходила в голову идея: Феликс забирает у тебя пять лет от этого срока. Что будешь говорить? По рукам? А? — И протянул мне руку.
— Не понимаю, — пробормотал я, хотя уже все понял.
— Слушай внимательно: пять лет — если Феликс, конечно, живет еще пять лет — Феликс не ест мяса, даже не касается его! Так вместе у нас будет восемь с половиной лет, которые остались.
— Это… это здорово, но… так нельзя…
Я не знал, что сказать. Парой слов ему удалось все перевернуть с ног на голову. Мне стало стыдно, что минуту назад я в чем-то подозревал его. Теперь я снова им восхищался.
— Почему нельзя? — закричал Феликс. — Чем плохо? Феликс сохраняет за эти пять лет больше, чем одну корову. Он сохраняет целое стадо!
Я сидел, съежившись, и думал, что никто никогда столь щедро меня не одаривал.
— Подумай об этом, — сказал Феликс, — я просто возвращаю тебе твое добро. Феликс не любит быть кому-то должен.
Но мы оба знали, что это что-то гораздо большее.
И в этот миг я услышал шаги на лестнице. Шаги становились все ближе. Феликс выпрямился в кресле, торопливо пригладил рукой волосы и попытался привести в порядок одежду.
— Вот она и пришла, — сказал он хрипловато.
Ключ повернулся в замке, потом с сомнением замер. Наверное, она увидела царапины от отмычки. Входная дверь распахнулась. На пороге, в свете, падающем из прихожей, стояла высокая и стройная Лола Чиперола. На плечах ее покоился сиреневый шарф. Когда она двигалась, он колыхался, как живой.