— Ну, тогда пойдем, поможешь мне с фотографиями. Мне нужен молодой и сильный помощник!
Она встала на стул, а я стал подавать ей фотографии, до вчерашнего вечера висевшие на стене. Этим она занималась всю ночь: снимала фотографии, замазывала дырки от гвоздей зубной пастой, а под утро заново побелила стену.
— Благодаря вам я решилась! — с этими словами она встретила нас с утра. На ней были брюки и мужская рубашка, вся перепачканная известкой. — Уже десять лет я собиралась это сделать. — Она взмахнула кистью и обрызгала Феликса белой краской с головы до ног. — Десять лет не могла вздохнуть среди этих напыщенных физиономий, этих фотографий, спектаклей, вычурных поз. Теперь все отправлю на антресоли! Начну дышать!
Я подавал ей друг за дружкой Элизабет Тейлор, Бен-Гуриона, Моше Даяна, и она со смехом складывала их всех в темноту полок.
— Никогда еще я не сбрасывала с себя столько лишнего, — сказала она, спустившись с лестницы, — целая тонна лишней скорлупы, лицемерия и ханжества сошла за одну ночь!
— Но театр — это ведь твоя жизнь! — возразил я даже с некоторой обидой.
— А вот и ошибаетесь, господин Файерберг. Моя жизнь начинается с сегодняшнего дня! И можно даже сказать — благодаря тебе.
И она ухватила меня и затанцевала со мной какой-то дикий танец, так что мы оба чуть не упали.
Я решил, что схожу с ума. Я уже ничего не понимал.
Впрочем, мне понравилось.
Пока мы завтракали, в соседних квартирах подняли жалюзи — и тут же послышались удивленные и радостные возгласы. Люди распахивали окна, выглядывали наружу, перекрикивались, и никак не могли понять, что произошло ночью, и говорили, что это чудо. Какой-то старичок снизу объяснял, что влияние Луны в эту ночь было таким сильным, что волны поднялись выше обычного и смыли насыпь. Другой сосед решил, что мэрия, наверное, хочет взимать налоги еще и с пляжа, и потому поспешила вернуть жителям квартала море…
— Как видишь, Нуну, в Тель-Авив принимают без вступительных экзаменов, и не только отличников. — Лола встала между мной и Феликсом и обняла нас за плечи. — Вы сделали им прекрасный подарок — хотя они об этом и не догадываются.
Я хотел позвонить домой, но Феликс снова начал рассказывать, как мы крушили стену, как штурмовали ее, как летел песок, и как мы заперли охранника в бытовке, и как… Он был точь-в-точь мой отец после удачного захвата: говорил хвастливо, самоуверенно, с презрением к тем, кто осмелился встать у него на пути. Отца в такие минуты оставляла грусть, а с Феликса слетела его аристократичность. Я смотрел на него и думал, что они с отцом — из тех, кто любит побеждать, и что Феликс наверняка очень страдал, когда отец одержал над ним верх.
Потом Лола укладывала нас спать: Феликса на диване в гостиной, а меня — в комнатке, которой я сначала даже не заметил. Окна у нее выходили на море.
— Отсюда море видно лучше всего, — сказала Лола, стеля мне постель. — Когда-то я часами просиживала здесь и смотрела, смотрела… Когда одна, а когда и с кем-нибудь. Море успокаивает даже на расстоянии. И вот благодаря вам оно у меня снова есть.
Она оперлась на подоконник.
— Отсюда море всего просторней, всего синее, — сказала она, будто цитируя кого-то.
Она резко дернула вниз жалюзи, чтобы утреннее солнце не мешало мне спать, — так резко, будто старалась избавиться от болезненного воспоминания. Шепнула: «Спокойной ночи, Нуну» и вышла из комнаты.
Я лежал на спине, пытаясь заснуть, и слышал, как она шепотом разговаривает с Феликсом. Эх, домой-то я снова не позвонил. Ну ладно. Когда проснусь.
Кровать была узкая, почти детская, но лежалось в ней уютно, как в кроватке медвежонка из «Трех медведей». Ночью меня немного продуло, и я с трудом дышал носом, да и воздух в комнате не сказать чтобы свежий. Заметно, что сюда давно не заходили. Напротив кровати стоял большой шкаф, на стене висели фотографии. Я тихонько встал и присмотрелся: открытки в рамках. Альпы, Эйфелева башня. Нью-йоркские небоскребы. Африканские зебры. Я двигался осторожно: почему-то не хотелось, чтобы Феликс или Лола услышали.
На полке в углу стояла коллекция солдатиков из разных стран. Кто-то собирал их много лет. Я взял одного в руки, и его красный мундир чуть не рассыпался от старости. Мне стало не по себе. Может, все вещи в этой комнате такие — чуть тронь и сломаешь?
Я быстро вернулся в постель. Мне не было страшно в темноте — и комната, и шершавые половицы под ногами казались отчего-то знакомыми, будто я уже бывал здесь. Бывал? Что за ерунда, ведь вчера я впервые оказался у Лолы. Во лбу знакомо зажужжало. Я узнал это жужжание издали, как гул приближающейся машины. Наверное, я просто съел лишнего за завтраком. Я прилег. Снова вскочил. Кто там? Тень.
Я с головой укрылся одеялом. И даже уши закрыл, вопреки отцовским наставлениям. Оставил только маленькую щелку. Стал вглядываться в очертания предметов в темноте.
Большой шкаф, солдатики, открытки со всего мира… В груди стало тесно. Комната обступала меня. Я перевернулся на спину. Потом обратно на бок. Вдохнул запах стены. Он тоже показался знакомым. Что тут происходит? Всякая вещь в этой комнате взывала ко мне. Съеденный завтрак сжался в желудке в холодный ком. Без сил я протянул руку и коснулся стены. И нащупал трещину в форме молнии, такую же, как у меня, только проковырянную глубже: видно, тому, кто спал здесь раньше, часто хотелось плакать. Я провел по ней пальцем и почувствовал, что бледнею. Сунул руку под матрас. И нашел то, что искал, то, что боялся найти, — застывшие комочки жвачки, прилепленные к кровати. Не может бьггь, подумал я. Все как у меня в комнате. Я пошарил рукой по матрасу. Нашел дырку в наматраснике. На том же месте, что и у меня. Тот, кто спал здесь раньше, тоже любил спать с краю. Еще не хватало, чтобы он тоже хранил в матрасе малиновые карамельки…
Я резко сел. Нет. Быть не может. Так не бывает. У меня даже в носу пересохло. Хаим Штаубер как-то рассказывал про девочку из Индии, которая вспомнила, кем была в прошлой жизни. Эта девочка отвезла своих родителей в деревню, в которой никогда не была, и показала, где игрушки, спрятанные за сто лет до ее рождения. Но такие вещи случаются в Индии, а не у нас! Не со мной. Что со мной? Кто я? Онемев от страха, я ободрал фантик и сунул конфету в рот. Она была вся ссохшаяся и твердая, как камень. Даже плесень на ней окаменела. Я сосал ее, пока она не размокла во рту, не осознала, что она все-таки конфета. Едва ощутимый привкус малины, скорее, даже воспоминание о нем растеклось по языку и хлынуло в мозг. Я сидел на кровати и всасывался в конфету, и все, что окружало меня, вдруг исчезло, остался лишь вкус малины. Я был полон им. Наверно, так чувствует себя младенец, когда сосет материнскую грудь.
Я очнулся от сладкого забытья. Усталость ушла. Комната наполнилась звуками, голосами, невидимыми токами, как наполняется покалыванием онемевшая рука. Комнате хотелось проснуться. В тишине я встал, подошел к шкафу и распахнул его.
Внутри были детские вещи. Ничего особенного, просто детская одежда, сказал я себе, чтобы успокоиться. Сверху донизу — детская одежда и ничего больше. Но спокойнее мне не стало. Наоборот. Я весь покрылся гусиной кожей. Всего лишь детские вещи. Непонятно, на мальчика или на девочку. Похоже, на обоих: с одной стороны, платья, юбки, девичье белье. С другой стороны, есть и мальчишеские штаны, и рубашки, и широкие кожаные ремни, и грубые спортивные носки. Мальчишка или девчонка? Солдатики на полке… А может, через эту комнату прошло множество мальчишек и девчонок, таких, как я? Их тоже заманили сюда всякими фокусами, соблазнами и историями? А что стало с ними после? Где они теперь? Я дотронулся до висящих в шкафу платьев — на ощупь такие же прохладные, как рубашка, которую дал мне Феликс. И цветом похожи на мое сегодняшнее одеяние, яркие: красные, голубые, зеленые. Что-то не так, подумал я, почему меня оставили именно в этой комнате? Габи никогда не упоминала, что у Лолы Чиперолы есть дети. Чья это одежда? Что связывает Лолу с Феликсом? Зачем Феликс привел меня сюда? Надо позвонить домой. Мне надо поговорить с отцом. Сейчас же. Немедленно.