Аарон Маркус был главным патроном Гинцбурга и, в сущности, на протяжении двадцати лет поддерживал слабый фитилек его жизни и не давал ему угаснуть, обеспечивая блаженного едой и одеждой, а также тем, что позволял ему заходить в свою сверкающую чистотой аптеку и целыми часами, с заслуживающим восхищения терпением выслушивал беспрерывный вопрос, на который ни одно живое существо не умело дать ответа. Когда они оставались в аптеке вдвоем и Маркус приготовлял лекарства (он был первым провизором во всей Варшаве, наладившим продажу гомеопатических лекарств собственного изготовления), Гинцбург иногда ненадолго умолкал, и тогда говорил провизор. Рассказывал сумасшедшему о себе, осторожно намекал на свои огорчения, на тяжкую свою жизнь с глупой и скандальной женой (ни одному человеку, кроме Гинцбурга, не осмеливался даже заикнуться об этом) и как раз во время такой беседы упомянул однажды о том, что древний философ Диоген имел обыкновение проживать в бочке. Он не предполагал, что безумец слышит его и понимает его слова, но уже назавтра Гинцбург покинул скамейку в городском саду, на которой коротал летние ночи, и перебрался на ночлег в пустую бочку из-под сельди, которую получил от торговца рыбой Гирша Винограда. После этого исходившая от него вонь сделалась уже действительно совершенно невыносимой, и Гица, злая языкастая жена Маркуса, заметила, что напрасно ее муж полагает, будто Гинцбург ламед-вавник, — судя по запаху, он мем-тетник, то есть намекнула тем самым на сорок девять свойств мерзости.
Есть, по-видимому, некто, оберегающий нищих духом, и только этим можно объяснить тот факт, что, несмотря на свое безумие и весьма ограниченные умственные способности, Гинцбург сумел уцелеть даже в самые суровые дни гетто. Ни разу не был схвачен во время облавы и дважды чудесным образом избежал акции. Однако впоследствии, когда обнаружилась его идиотская выходка — его Деяние, как выражается Вассерман, — все принялись утверждать в один голос, что он планировал свои поступки с завидной хитростью, скрывавшейся за притворным безумием. Вот что он совершил: поскольку он оставался на улице и в ночные часы, когда евреям запрещено было высовывать нос из дому, то мог видеть из своего укрытия членов различных ячеек еврейского подполья, подобно теням пробиравшихся по спящему гетто и осуществлявших свои дерзкие планы. Нельзя с уверенностью утверждать, что Гинцбург осознавал их намеренья, но что-то тем не менее проникло в его больную голову и засело там. Невозможно истолковать это иначе: в один чрезвычайно морозный день, в начале декабря сорок второго, Гинцбург зашел в тюрьму Павяк. Он проник туда через задние ворота, и охранник, принявший его по ошибке за одного из узников, занятых на принудительных работах, не остановил дурака. Он прошел по замызганным заплесневелым коридорам, открывая подряд все двери и заглядывая в помещения. Со стороны могло показаться, что он имеет какую-то определенную цель. Так, никем не задержанный, в невинном своем простодушии миновал он все посты и караулы и достиг наконец двери, на которой красовалась небольшая табличка «Следственный отдел». В тот момент в кабинете находился следователь СС Фриц Орф. Это был молодой человек приятной наружности, которого захолустная скука быстро превратила в мрачного ворчуна и склочника. Он был переброшен в Варшаву полгода назад по личному ходатайству фон Замерена Франкнага, начальника полиции и СС дистрикта Варшава, который считал, что один профессиональный следователь принесет здесь больше пользы, чем целый отряд этих идиотов, польских солдат, даже если они будут день и ночь патрулировать улицы гетто. Но евреи, схваченные в гетто, не могли поведать Орфу ничего интересного и в большинстве случаев вообще не доходили до стадии следствия, а тотчас расстреливались. Орф испросил аудиенции у фон Замерена и принялся жаловаться, что он «заржавел» в Варшаве, где, по его глубочайшему убеждению, в нем нет никакой нужды, однако начальник сделал ему суровый выговор за своенравие и заносчивость и приказал и дальше неукоснительно исполнять возложенную на него миссию, не вдаваясь в обсуждение приказов командования. Вследствие этого Орф сидел в своем рабочем кабинете злой и подавленный и искал способа убить время — полировал ногти, точил карандаши и читал книжки. Уже шесть недель ни один задержанный не попадал на «гладильную доску», неизменно обеспечивавшую успешный ход следствия. Вопли пытаемых не оглашали здания тюрьмы, и пол оставался чист от крови. За дверью, на крючке, висел «рабочий передник» хозяина кабинета из черной блестящей клеенки. Орф просто стыдился глядеть на него. Несмотря на свой юный возраст, он был ответственный и серьезный служака, и, доведись ему даже в течение десяти лет предаваться вынужденному безделью, он не способен был действительно «заржаветь». Он считал себя высококвалифицированным профессионалом (и действительно являлся таковым) и гордился этим. Умел находить красоту и изящество в своей работе, в ее незыблемых правилах, в заранее известных стадиях раскрытия преступления, в сопровождавшем их умственном и нервном напряжении, в мгновениях неотвратимого применения способов «особого воздействия» и наступающей затем развязке — окончательной победе. Иными словами, Орф относился к своей работе, как и надлежит относиться к подлинному искусству (см. статью искусство). Никогда не позволял себе наслаждаться страданиями подследственного. Он в точности знал, что думают о нем и о таких, как он, воинское начальство и представители полиции. Он читал презрение и страх во взглядах солдат, с которыми ему случалось ехать в поезде. Даже высшие офицеры взирали с подозрением на его черный мундир с белыми погонами. И его собственный отец всегда находил причину исчезнуть из города, когда Орф прибывал домой в очередной отпуск. Ну и пусть, на здоровье! Он достаточно силен, чтобы выдержать этот замаскированный трусливый бойкот. Только по-настоящему сильные и мужественные люди способны выполнять такую работу. И ведь кто-то обязан заниматься этим. Орф был надежно защищен и от укоров совести, и от смятения в глазах окружающих своей несокрушимой верой — он верил, что выбрал для себя именно этот род деятельности в силу врожденного идеализма.
Когда открылась дверь и в нее осторожно всунулась голова «Диогена», Орф был погружен в чтение знаменитого сочинения Фридриха Вильгельма Ницше «Воля к власти». На курсе подготовки следователей СС его любимый и горячо почитаемый инструктор порекомендовал непременно ознакомиться с книгой великого философа «Так сказал Заратустра», и Орф, который не без основания видел в себе интеллектуала, тут же принялся за чтение и моментально был захвачен бурным, волнующим темпом дикого и глубокого повествования, однако следует отметить, что «Воля к власти» несколько разочаровала его, поскольку Ницше утверждал в ней, что вообще не существует ничего, что можно назвать объективной истиной. Сам Орф полагал, что одна объективная истина существует, поскольку человек, к половому органу и соскам которого подключают электроды, в конечном счете открывает такие вещи, в которых безусловно присутствует элемент истины. И пусть это не более чем его личная персональная истина, но невыносимая боль делает в конечном счете признания всех подследственных похожими друг на друга и невольно пробуждается подозрение, что один и тот же голос, ужасающий голос страдания, вещает их устами — выкрикивает из их утробы свои откровения.
Воистину странным могло показаться то, что и Элия Гинцбург пришел к аналогичным выводам. Он был бы готов поддержать мнение следователя СС Орфа, если бы тот не занимался тем, чем он занимался. Поскольку наш Диоген, как и его предшественник в свое время, не жалел никаких усилий и не страшился опасностей в неустанных поисках истины, судьба привела его в пыточный подвал тюрьмы Павяк. Орф взглянул на мерзкого еврея и содрогнулся от его вида и исходившей от него вони. Суровым голосом спросил, что он тут делает. Гинцбург сунул руку под свою драную заскорузлую рубаху и вытащил оттуда три листовки, оповещавших евреев гетто о готовящихся массовых высылках на Восток «с целью нового расселения». Бунтовщики призывали не верить этой лжи. «Не расселения, а уничтожения!» — вопили прокламации по-польски. Орф вскочил на ноги и приблизился к Гинцбургу, предусмотрительно заткнув нос платком. «Подозревай каждого! — учили его в военной школе. — Самые по виду невинные и простодушные оказываются самыми опасными!» Он тут же принял решение. Мгновенно захлопнул за Гинцбургом дверь и жестом пригласил его пройти на середину помещения. Затем запер дверь на ключ. У него появилось смутное ощущение, что еврей завернул сюда по ошибке, но он ни в коем случае не собирался упустить возможность. Он надеялся вытянуть из него сведенья о распространителях преступных листков. Когда окончится следствие, он сможет представить результаты фон Замерену и хоть немного поднять свои акции в его глазах. Он радостно потер руки, как муха трет лапки перед едой. Потом повернулся, надел свой черный рабочий передник и привычно провел ладонями по гладкой холодной поверхности, что придало ему уверенности. Со странной нежностью коснулся плеча Гинцбурга и усадил его на стул, предназначавшийся для подследственных. Не спеша обогнул стол, уселся против нежданного посетителя, сложил руки на груди и спросил с подчеркнутой деловитостью: