Book.

Фрид: «Ныне я провозглашаю этим полную и безусловную капитуляцию перед моим отцом и господином, личным врачом герцога…»

…а потом ставил его крошечные ножонки на свои громадные мосластые ноги и вышагивал с ним по всей комнате, напевая…

Фрид: Спи, мой мальчик, засыпай, глазки ясные смыкай…

…а когда Казик принимался смеяться своим серебристым рассыпчатым смехом, Фрид, может быть впервые в жизни, чувствовал, что он сделался настоящим доктором Айболитом.

— творчество, произведение, 1) создание чего-то принципиально нового; 2) творение, итог работы мастера, художника.

В разгар отчаянных пререканий между Вассерманом и Найгелем (см. статью западня), когда немец требовал от сочинителя изменить свое произведение так, чтобы в нем не осталось никакого антигерманского душка, никаких высказываний и намеков, порочащих Третий рейх и обожаемого фюрера, Вассерман признался редакции, что на протяжении почти всего этого периода, то есть большинства стадий создания повести, он и сам не вполне отдавал себе отчет в том, какие опасные подводные камни разбросаны на страницах его рассказа. Он клялся, что долгое время вообще не имел представления, для чего Сыны сердца собрались на этот раз вместе и с кем они собираются воевать. Чувствовал только, по его собственному признанию, что обязан «швырнуть душу свою на алтарь борьбы, отдаться этому целиком и не щадить живота своего» (ох уж эта патетика дедушки Аншела!), чтобы удалось ему наконец «вспомнить и возродить весь этот рассказ, который по природе своей всегда забывается».

Вассерман:

— Ай, Шлеймеле, ведь и до сих пор не ведаю я, каков будет его конец, но теперь есть во мне искра, знаешь, наподобие укола, ожог такой, особое томление и вожделение, которые знают и провидят все прежде, чем сам я могу ощутить. Эта искра скачет во мне от буквы к букве, от слова к слову и зажигает весь рассказ, как свечи в ханукальном светильнике… А ведь прежде не знал истиной мудрости писательства, в самом деле так: потому что искры этой не было во мне… И вожделение сочинительства таилось от меня. А теперь — гляди-ка! — драгоценный свет! Теперь знаю, что даже такой шлимазл, как я, ничего не сделавший в своей жизни и ничем грандиозным не поразивший человечества, не герцог и не наместник, не великий стратег и не Дон Жуан даже — за милыми девушками не ухаживал и соблазнять не пытался, — сердца глаголом не жег, срама мира не раскапывал и не вынюхивал, вообще, простой такой еврей, но все-таки и во мне нашлась капелька сдобного теста, достаточная для того, чтобы испечь что-нибудь вроде баранки, которой Найгель, не приведи Господь, беспременно подавится. «Берегись, Найгель! — сказал я ему в сердце своем. — Берегись! Писатель я, Найгель!»

И через некоторое время после этого, когда Найгель принялся утверждать, что Вассерман «разрушает повествование», и кричал ему в лицо: «Я не понимаю, почему ты не можешь писать, как человек? Почему не думаешь хоть немного о своем читателе?» — отвечал ему сочинитель, и легкий румянец выступил на его изможденном лице:

— Я… Для души своей веду я этот рассказ!.. Ведь это тот важный урок, который постиг я здесь, герр Найгель, во все дни жизни моей не удостоился раскусить эту мудрость, а теперь понимаю, что нет у тебя иного пути, если действительно хочешь создать произведение, настоящее произведение то есть. Такие вот дела: только для души своей!..

— сила (см. статью справедливость).

— сердце, возрождение «Сынов сердца»

Невозможно сомневаться в том, что только благодаря Отто Бригу (см. статью Бриг) возобновилась, после десятков лет полного забвения и небытия, деятельность команды «Сыны сердца». Череда событий, приведшая к этому, туманна и невосстановима в силу полного отсутствия соответствующей документации (см. статью документация) из-за прискорбного и даже преступного отсутствия со стороны Отто понимания огромной важности фиксирования исторических событий — увековечения каждого этапа борьбы и каждой отдельной операции. Вместе с тем мы полагаем, что все-таки можно хотя бы отчасти обрисовать предположительную картину тех дней, которые предшествовали новому сплочению команды. Когда мир начал, по выражению Вассермана, «переворачиваться», Отто отправился на поиски: целыми днями бродил по улицам еврейского гетто и высматривал людей, которым можно доверить обслуживание зоологического сада до тех пор, пока не вернутся постоянные работники, мобилизованные на фронт. По правде сказать, они так и не вернулись: не вернулись даже после окончательного разгрома Польши и прекращения боевых действий на ее территории.

Польские охранники проверили документы Отто и имевшееся у него на руках разрешение на получение рабочей силы и направили его на Гжибовскую улицу, где располагалась Еврейская биржа труда, перед которой топталась длиннющая очередь мужчин и подростков от четырнадцати до шестидесяти лет. Евреи ожидали регистрации и отправки на принудительные работы. Людей помоложе с «полезными» специальностями — инженеров, механиков, слесарей, токарей, столяров, каменщиков, сапожников и т. п. — отправляли на немецкие предприятия, где их труд использовался на благо «германских военных усилий», а прочих — торговцев, учителей, профессоров, врачей, музыкантов, актеров, юристов, художников — записывали в рабочие команды, которым поручалась различная хозяйственная деятельность: уборка улиц, стирка и починка обмундирования немецких солдат, чистка выгребных ям Варшавы и т. д. Отто не собирался никого ни к чему принуждать и рассчитывал только на добровольцев, по собственному желанию готовых ухаживать в зоопарке за находившимися на его попечении зверями.

Еще не дойдя до Гжибовской, на Кармелицкой улице, возле последней сохранившейся в гетто липы (евреи тянулись к ней, как пчелы к нектару, и с тоской глядели на неудержимое торжество жизни: зеленые ветви, усыпанные желтоватыми душистыми цветами) Отто столкнулся со стариком, который объяснил ему, что среди евреев вообще-то легче найти портного или лавочника, чем ковбоя или укротителя тигров. «Понимаете, — сказал старик, — непривычны мы работать с дикими зверями и по робости своей натуры сторонимся даже обыкновенных уличных кошек, не говоря уже о собаках, и немного поздно, я думаю, сейчас пытаться перевоспитать нас». Некоторые в сомнении качали головами и признавались в своей трусости, которая вряд ли позволит им зайти в клетку с буйволом или шакалом, другие отшатывались от него вообще без всяких объяснений, поскольку подозревали, что этот гой подстраивает им какую-то ловушку. Один, которого Отто знал еще с тех дней, когда покупал у него остатки мяса для зоосада (этот человек поставлял свежие, высшего качества продукты для солидных отелей), посоветовал ему направиться к тюрьме Павяк, подкупить там надзирателей, ответственных за вывод заключенных на работу, и набрать себе добровольцев, которые днем смогут находиться в зоопарке, а на ночь будут возвращаться в тюрьму. Не то чтобы такой вариант обрадовал Отто, но само слово «заключенные», неизвестно почему, взволновало его, и он действительно поспешил к зданию тюрьмы, с каждой минутой ощущая все большую растерянность. Какое-то мрачное угнетение овладело им при виде всех этих людей, от которых исходил запах неотвратимого несчастья, окончательной непоправимой гибели.