Отто: Да, это было тяжело. Сердце рыдало и разрывалось на части. Все эти евреи с глазами загнанных животных, у которых уже не осталось сил бежать и спасаться. Именно тогда я понял, что обязан что-то сделать. Помочь. Да, верно: бороться. В первые дни, когда я искал работников в гетто, я думал так: вот, Отто, ты немного облегчишь участь этих несчастных, обеспечишь им приличный обед и уважительное обращение, как и полагается человеку. Но спустя несколько дней уже начал понимать, что этого недостаточно, что нужно сделать гораздо больше, потому что в витринах магазинов на Краковской и на Иерусалимских Аллеях немцы поместили огромные карикатурные изображения евреев, как будто они разносчики всемирной эпидемии («Евреи — вши — тиф!»), ужасные кровожадные убийцы («Злодеяния жидо-коммунистов»), — ну, в самом деле, будто все мы в этом городе такие идиоты, что тотчас поверим в эти измышления, — и на всех перекрестках установили тарелки радио, денно и нощно изрыгающие из своих глоток всякую чушь, да, так мы тогда и говорили: собаки брешут, ветер носит… Обрушивали на нас бесчисленные приказы и объявления, хвастались своими победами и сообщали о предательстве евреев, из-за которых, видите ли, десять тысяч польских офицеров попали в плен в бою с русскими в Катыни под Смоленском, и все это было такое наглое и подлое вранье, что я сказал себе: Отто Бриг, сказал я себе, сдается мне, что во дни своей юности ты был гораздо мужественнее, ничего не боялся, в любую минуту готов был нестись на край света, в любую дыру, лишь бы помочь тем, кто нуждался в помощи: в Армению, где буйствовали турки, к Гангу в Индии, когда там случались наводнения, и даже на Луну во имя спасения несчастных индейцев, и что с этим стариком, Бетховеном, который оглох, а? И Галилео Галилей со всеми его проблемами — в любой уголок земли тотчас мчался со своей командой, и тут, когда я подумал о команде, о Боже святый! Где же они теперь? У меня кровь закипела, забурлила в жилах, я сделался просто как Джесси Оуэн на той злосчастной Олимпиаде, да, именно так! И я сказал себе: что-то ведь мы можем сделать, должны что-то сделать! Потому что кто же, кроме нас, кроме нашей команды, знает, как спасти мир от него самого, если он повредился в уме, и у кого еще есть такой огромный опыт в спасательных операциях, а? Потому что если мы не сделаем ничего в такое время, когда все так нуждаются в нас, тогда, Боже ж ты мой! — тогда мы действительно ничего не стоим, не стоим даже той бумаги, на которой описаны наши приключения, просто так — бледные образы, литературная ценность которых, как выразился некий критик, весьма сомнительна, слабаки, которые влачатся туда, куда их толкают. Нет, Отто Бриг (так я сказал себе)! Нет и нет! Мы непременно должны что-то предпринять! Теперь, дорогие мои друзья, вы подниметесь все как один и устремитесь в самое важное и самое справедливое ваше сражение! И хотя не знал еще в точности, что это будет за война, но в сердце у меня уже зазвучал наш пароль: «Верные сердца!» И тотчас ответил себе: «Верные сердца!» — «Не отступят…» — «Не отступят!..» — «Перед любым испытанием?» — «Перед любым испытанием!» Да, это был наш лозунг в те годы. И теперь, когда решил собрать команду на новую операцию, вспомнил, как рисовал мелом сердца на деревьях и на заборах, чтобы товарищи знали, что пора собираться в путь-дорогу, и вот мне сделалось ясно, что снова настало время рисовать сердца, и так, со всеми этими мыслями, я прибыл в Павяк и как будто подгадал очутиться у центральных ворот в точности в ту минуту, когда их приоткрыли, чтобы вышвырнуть оттуда пинком одного пожилого еврея. Несчастный вылетел, плюхнулся на землю, и докатился до меня, и совершенно спокойно улыбнулся мне снизу плутоватой своей беззубой улыбкой, и спросил, не найдется ли у меня для него сигаретки. (Подробнее о первой встрече Отто Брига с Едидией Муниным см. в статье Мунин).
Фрид: Если уж мы заговорили о тех первых днях собранной вновь команды, нужно открыть правду: Отто тогда ужасно изменился. Мне было тяжко смотреть на него. Он сделался как будто болен, весь пылал, словно в жару, лицо его лоснилось от пота, он метался по саду и все время разговаривал сам с собой, все торопился куда-то и порывался бежать. Все заботы по обслуживанию зоосада он переложил на меня, а сам исчезал на целый день. Вскоре я узнал, что он крутится по гетто, то заходит туда со своими особыми разрешениями, то вытаскивает наружу каких-то сомнительных типов, без устали рыщет по улицам, заглядывает в тюрьмы, в сумасшедшие дома, в колонию малолетних правонарушителей.
Отто: Вы, конечно, думаете, что я… Что у меня слегка «поехала крыша»? Не в порядке тут, наверху, да? Что?
Фрид: Что — что? Ты должен был видеть, как ты выглядел тогда! Один раз мы встали утром и…
Паула: Увидели вдруг, что на стволе дуба возле нашего дома нарисовано мелом огромное сердце.
Фрид: Да, и на всех скамейках вдоль Аллеи вечной юности, и даже на сером морщинистом боку слоненка.
Паула: Фридчик мой был в полном отчаянии. Я тоже, разумеется. В самом деле: просто не знаю, как сказать, сердце разрывалось видеть нашего Отто таким суматошным и странным. И самое ужасное, что он не соглашался открыть нам, что у него на уме. Только твердил все время, что готовится воевать. Я, мама дрога! — нет, вы не представляете, как я перепугалась!
Отто: Ты, верно, думала, что я собираюсь воевать с оружием в руках, а?
Паула: А что же еще? Конечно, так и думала. Откуда мне было знать? Потом сад начал наполняться всякими «ку-ку» — чокнутыми, так что и ходить-то по нему сделалось боязно, эта бедная женщина, например, которая просто обязана была каждую ночь выскакивать наружу голая и метаться меж клеток с хищниками (см. статью Цитрин, Хана), или маленький биограф со своей вонючей сумкой, который вообще-то был милый старичок, но лез ко всем в душу и с каждым днем становился все больше и больше похож на меня (см. статью Зайдман, Малкиэль), и даже, извините меня, вы, господин Маркус (см. статью эмоции), всю жизнь вы изволите докапываться насчет наших переживаний: что мы ощущаем в эту минуту и что ощущали час назад, я уж не говорю об этом бедолаге, от которого шел такой противный запах (см. статью Мунин), с ним вообще невозможно было находиться рядом, фу!..
Фрид: Действительно, невыносимая мерзость! Однажды я решил, что все, хватит, подошел к нему и спросил — как врач, разумеется, — что это за отвратительный запах от него исходит и почему он так передвигается, столь странным образом, враскоряку, и он, бандит, без всякого стыда спустил посреди сада штаны и показал мне, что у него там имеется: нечто вроде такого огромного кармана из материи, упряжь такая с ремнями и пряжками и черт знает с чем.
Мунин: Яйца страуса у меня там, пан доктор, и все из-за этого моего искусства (см. статью искусство), про которое пан Отто, я полагаю, рассказывал господину доктору. И ведь это болит, а то как же? Не будет болеть? Болит! Что делать? — ради искусства принуждены мы страдать. Многое приходится вытерпеть ради избавления от Господа в мгновение ока, и сыны пламени… Да, так это всегда у нас, у евреев. Нет краткого пути, даже пророкам нашим не дано было облегчить себе путь, возьми, к примеру, пророка Осию, который должен был прожить целую жизнь, извините меня, с потаскухой, именно так, ведь что сказал Господь Осии? «Иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда». Что ж, он, как известно, так и сделал, и родила эта женщина ему троих детей: сына Израиля, дщерь Непомилованную и еще сына, поскольку совокуплялся с супружницей и проливал семя в ее лоно, и все это только ради исполнения Божьей воли и приближения к цели. Так и я — ни мгновения, ваша милость, нет мне покоя, весь день муштрую мой орган, дрочу, извините за выражение, но семя не проливаю, упаси Бог пролить! Тогда все пропало, весь труд мой скорбный, какой совершил в терзаниях, пойдет прахом. И если придешь и скажешь обо мне: червь презренный, пусть земля забьет твой бесстыжий рот! — как посмел ты поставить себя на одну ступень с пророком Осией?! — скажу так: великий Баал Шем Тов учил нас в своем завещании, что Господь, благословенно Имя Его, хочет, чтобы мы служили Ему всеми средствами, иногда так, а иногда эдак, и в Кабале мы находим, что желание наше пить и насыщаться оттого происходит, что искра, которая в нас, просит соединиться с искрой Божьей, которая во всяком злаке, и не что иное это, как благословенное совокупление, но поскольку и оттуда, из члена, то есть, прошу прощения, из обрезанного рожка нашего, слышится скворчание и бурчание, и, наверное, даже у худшего ничтожества, подобного мне, может случиться, что искра потянется к искре, и займется пламя, и прилепится к высшему свету, — а, дай Бог, чтобы так и было!..