Он все время утешал себя, что в любом случае охотник не сумел бы помочь ему, потому что самое странное в этой борьбе против Нацистского зверя — это то, что человек должен сражаться с ним один на один и до всего доходить своим умом, ведь даже те, которые очень ждут, чтобы он помог им, не смеют прямо об этом попросить — как видно, из-за тайной клятвы, которую они кому-то дали, и Момик все время твердил себе, что просто он недостаточно настойчив и прилежен, недостаточно много об этом думает, и как раз в это время у него произошло несколько несчастных случаев на его собственной охоте. Началось с того, что покинутый родителями детеныш шакала укусил его пониже колена, и ему сделали двенадцать уколов от бешенства, и было очень больно, потом он нечаянно упал на маленького дикобраза, который спрятался в долине в кустах, и вся нога у его сделалась в красных точках, как сито. Момик всегда любил читать про животных, но пока он не начал бороться с Нацистским зверем, ему никогда не случалось дотрагиваться до них, и правду сказать, он догадывался, что это может быть достаточно страшно и даже противно, но вместе с тем как бы немножко и нет — вообще-то он чувствовал, что у него есть подход к животным, и иногда мечтал, что в конце концов, когда все это будет позади, он, возможно, возьмет себе собаку, обыкновенную собаку, не для борьбы, а просто для дружбы, но пока что поранившийся дикий голубь, которого он нашел у себя во дворе, почти выклевал ему глаз своим твердым клювом, и еще кот, которого он пытался изловить между мусорных баков, чтобы заменить им своего взбесившегося котенка, разодрал ему всю руку до самого плеча. Момик держался очень мужественно во всей этой борьбе, он никогда даже не предполагал, что может быть таким смелым и отчаянным, но понимал, что это от страха. Потому что он боялся. Нельзя еще забывать про ворон, родителей его вороненка. Теперь они уже были твердо уверены, что это Момик отнял у них ребенка, и каждый раз, когда он выходил из дому, пикировали на него, как египетские «МИГи», и, кстати, в первый раз, когда это случилось, одна из них сильно клюнула его в руку и в шею, и Момик немного сплоховал и устроил, как говорится, истерику, побежал в Киоск счастья и рассказал маме и папе о нападении, но не сумел как следует объяснить и вообще не знал, как на идише называется ворона, поэтому мама поняла все неправильно, но кровь и разорванную рубаху она очень хорошо увидела, и сразу помчалась с ним в поликлинику, и сообщила доктору Эрдрайх — со слезами, криками и обмороками, — какая случилась ужасная вещь: орел напал на ее мальчика и пытался похитить его (нужно сказать, что и через много лет после этого случая в Бет-Мазмиле находились люди, которые уверяли, что Момик — это тот мальчик, которого орел пытался утащить в свое гнездо). Но все эти мучения не принесли ни малейшей пользы: чулан со дня на день становился все более грязным, черным и зловонным, и Момик не решался шевельнуться в нем. Животные все больше дичали, жутко отощали, бросались грудью на стенки клеток, ранили себя, вопили и завывали. Раненый голубь сдох, но Момику было чересчур противно дотрагиваться до него, чтобы выбросить наружу. Труп тут же начал вонять, на запах явились муравьи и всякая прочая холера, у Момика появилось ощущение, что чулан полон паучьих нор, из которых выползают огромные пауки и плетут липкие холодные сети, в которые он угодит, если посмеет сделать хоть шаг. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким грязным и вонючим, как в эти дни. Он видел, что его маленькие пленники гораздо сильнее его, потому что они ненавидят его и знают, что такое быть дикими и голодными, и кидаться на стены, и отчаянно кричать, и он уже не мог сказать, кто тут на самом деле чей пленник, и подумал: может, это означает, что война уже началась, и зверь не дремлет, а с хитростью действует против него и вот-вот парализует его каким-нибудь детским параличом, о котором доктор Солк даже не помышлял, и это уже было по правде неприятно, не обязательно говорить страшно, но очень-очень неприятно, потому что Момик не представлял себе, откуда именно зверь может наброситься на него и что он сделает, когда начнет проявлять себя, и вдруг он появится из двух животных сразу, и успеет ли Момик сказать ему волшебное слово, какое-нибудь «Хаимова», прежде чем тот набросится на него и разорвет в клочья.
Он начал мазать себе ноги керосином из обогревательной печки, чтобы по крайней мере запах отпугнул зверя, и засунул по одному шарику нафталина в каждый карман штанов и рубахи, но чувствовал, что этого недостаточно, и тогда он начал готовить приветственную речь для зверя. Он писал эту речь по крайней мере целую неделю, потому что это должна была быть самая хорошая речь в мире, чтобы она могла мгновенно подействовать на огромного зверя, прежде чем он набросится на Момика. Вначале он написал, что нужно всегда быть хорошим, и считаться с ближним, и уметь прощать, как мы прощаем в Судный день, но, когда прочел это вслух, понял, что зверь не поверит. Нужно что-то более сильное. Он пытался думать об этом звере, то есть представить, что тот чувствует и что действительно может на него повлиять, даже попробовал нарисовать его, и у него получился какой-то очень сердитый и очень одинокий белый медведь с Северного полюса, который ненавидит весь мир, и Момик понял, что речь должна быть такой, чтобы мгновенно лишить зверя всей его злобы и ненависти, потому что существуют такие вещи, о которых тоскует душа даже насквозь промерзшего белого медведя с Северного полюса, и Момик написал тогда прочувствованную речь о крепкой дружбе двух друзей, которые любят друг друга, и просто об обыкновенных разговорах между папой и мамой и между папой и сыном, рассказал зверю, какими милыми и симпатичными могут быть младшие братья, как приятно взять их на руки или посадить в коляску и пойти прогуляться в торговый центр, и обо всяких таких немного глупых вещах, но у него было ощущение, что именно эти глупые вещи могут соблазнить зверя, как, например, футбольный матч в школе, когда ты забиваешь гол и все ребята дружно скандируют твое имя — только твое и никакое другое, или как прогулка субботним утром с папой и мамой, когда они с двух сторон держат тебя за руки и подкидывают в воздух: «Лети, лети, голубок, на запад и на восток!» — или как экскурсия вместе со всей школой на гору Фавор, когда весь твой класс шагает в ногу и поет, а ночью можно сколько захочешь беситься на молодежной базе, но после того, как он написал это все, и долго поправлял, и вписывал, и вычеркивал, и снова вписывал, и прочел наконец вслух, ему стало ясно, что это дурацкая речь, противная, дрянная и вонючая, и он разорвал ее в клочки, и сжег в раковине на кухне, и решил совсем отказаться от всяких речей, просто сидеть тихо и дожидаться, когда зверь явится. И пусть будет, что будет! Ему стало ясно, что зверь нарочно медлит и выжидает, только чтобы он нервничал и злился и с каждым днем становился все слабее, и именно поэтому он поклялся себе, что никогда-никогда — железно! — не сдастся и не ослабеет.
И вот недели примерно через две неожиданно появился некоторый шанс на победу, потому что к двум братьям присоединился еще один: мальчик Мотл, сын кантора Пейси. Эти дни Момик в жизни не забудет. Они читали в классе повесть Шолом-Алейхема, и Момик почувствовал что-то необычное и решил как будто просто так сказать об этом что-нибудь дома, после ужина, ну. И вдруг папа открыл рот и начал произносить целые фразы, Момик слушал, и слезы почти выступили у него на глазах от радости. Папины глаза, которые вообще-то голубого цвета, но все в красных прожилках, сделались вдруг ясными, как будто зверь на минутку отпустил его, и Момик тут же понял, что должен быть хитрым, как лис. Как лисица в басне про сыр и ворону. Он рассказал папе — как будто просто так — про «моего брата Элю», и про теленка Мени, и про речку, в которую вылили целую бочку чернил, и можно было невооруженным глазом видеть, как зверь разжимает челюсти и папа выпадает из его пасти прямо Момику в руки.