В те дни, когда Момик не ездил в библиотеку, он часами просиживал в темном чулане. Он сидел там с без четверти двух и до самой темноты и даже после этого выжидал еще несколько минут, сидел на холодном полу, отважно глядя в сверкающие глаза животных и прислушиваясь к их мрачному рычанию и клекоту, можно было подумать, что они привыкли к Момику и совершенно им не интересуются, но он знал, что это притворство и в любую минуту может начаться все что угодно — ведь ясно, что даже зверь начал нервничать, как же ему не нервничать, если его так дразнят, и изучают все его преступления научным и систематическим способом, и день за днем сидят напротив него с таким откровенным вызовом, и Момик принуждал себя оставаться там еще минуту и еще минуту, упирался изо всех сил ногами в пол, чтобы не вздумали сами по себе вскочить и удрать, и из груди у него вырывались такие неожиданные и зловещие звуки — как будто тяжкое свистящее дыхание или писк детеныша, и со всеми этими звуками он уже начал напоминать себе дедушку Аншела, но все равно сидел, даже тогда, когда в крошечном оконце, в щели под картоном, затухал последний луч света и тьма египетская окутывала чулан, и все это Момик продолжал делать, потому что получил указание, показавшееся ему чрезвычайно важным, — в книге «Таинства судьбы» содержался искусно запрятанный, но абсолютно ясный намек: «Из мрака беспросветных будней внезапно нагрянул Нацистский зверь».
Неделю за неделей в читальном зале для взрослых библиотеки Народного дома Момик сидел на высоком стуле (ноги его болтались в воздухе) и читал умные исторические труды без огласовок про то, что наделали нацисты. Библиотекарю Гилелю он сказал, что готовит в школе особенную работу по теме Катастрофы, и тот больше не приставал к нему и не задавал никаких вопросов. Момик обломал зубы обо всякие совершенно непонятные слова и выражения, которые, как видно, существовали только в те дни, и подолгу разглядывал странные фотографии, на которых тоже ничего невозможно было понять — ни что это такое, ни что там случилось, ни хотя бы что к чему относится, но в душе он чувствовал, что эти снимки, вероятно, содержат начало тайны, которую все почему-то скрывают от него. Он видел фотографию родителей, которые должны выбрать между двумя своими детьми, кто останется с ними, а кто уйдет навеки, и пытался представить себе, что же они решат и согласно какой логике, видел, как солдат заставляет одного старика скакать на другом старике как на лошади, и разглядывал всякие хитрые казни, о которых раньше совершенно не имел представления и даже не думал, что они могут существовать, и видел фотографии могил, в которых валяются вместе множество мертвых людей, застывших в разных позах, один на другом, иногда один с ногой на лице другого и один с совершенно вывернутой назад шеей, и, даже когда Момик пытался нарочно вывернуть так шею, у него не получалось, и постепенно он начал понимать новые вещи, например, что тело человека на самом деле очень слабое и хрупкое и запросто может как угодно сломаться, в любом направлении, если только захотеть его сломать, и что семья, если только захотят разлучить ее, может в мгновение ока развалиться и перестать существовать и тогда все кончается навсегда.
Момик выходил из библиотеки в шесть вечера очень усталый и притихший и, когда ехал домой на автобусе, ничего не видел и не слышал.
Почти каждый день на большой перемене он убегал из школы, обходил стороной ту улицу, на которой стоял Киоск счастья, и, совершенно задыхаясь, подбегал к Бейлиной лавке, тянул Бейлу за руку в угол, если в лавке случайно оказывался покупатель, и тут же шепотом, который на самом деле был криком, начинал спрашивать, что такое эшелоны смерти, и для чего они убивали маленьких детей, и что чувствуют люди, которые роют себе могилу, и была ли у Гитлера мама, и неужели они действительно мылись мылом, которое делали из людей? А где и кого они убивают сегодня, и что это «юде», и что значит — эксперименты на людях, и что, и что, и что, и как, и зачем?! И Бейла, которая уже сама поняла, как это важно для него, отвечала на все вопросы и ничего не пыталась утаить, и только лицо ее становилось все печальнее. Момик и сам уже был немного встревожен, не то чтобы он нервничал, но все-таки был обеспокоен: получалось, что положение день ото дня становится все хуже, и зверь, как видно, побеждает, да, это уже ясно, и даже если Момик узнает о нем все, и даже если он теперь уже не маленький девятилетний дурачок, каким был несколько месяцев назад, когда верил, что зверь может получиться из ежа или несчастного котенка, все равно приходится признать, что с ним случился брох, что он по собственной глупости угодил в западню, в какое-то ужасное место, в котором действительно находится зверь, и вообще трудно понять, как это случилось, как от всяких несчастных дурацких мыслей и фантазий произошло вот это, но абсолютно ясно, что зверь на самом деле есть, Момик ощущает его даже в собственных внутренностях и собственных костях, точно так же, как Бейла заранее чувствует, что должен пойти дождь, и ясно также, что это Момик, по собственному легкомыслию, пробудил зверя от долгой спячки и вынудил его выбраться наружу, как Иехуда Кен-Дрор, бросивший египтянам вызов на перевале в Митле, заставил их открыть огонь и таким образом обнаружить, где они засели, но у Иехуды Кен-Дрора были товарищи, которые прикрывали его сзади, а Момик совершенно один, и к тому же обязан продолжать борьбу до конца, потому что никто вообще уже не спрашивает его, хочет он этого или нет, и, даже если он вздумает убежать и спрятаться, зверь уже не отпустит его и будет преследовать даже на краю света, и в любом месте у него имеются шпионы, доносчики и соучастники, и он сделает ему постепенно все, что сделал другим, но на этот раз гораздо более хитрым и сатанинским образом, и кто знает, сколько лет он будет мучить его так и каков будет конец.
Но в то же время это Момик, и никто иной, был тем единственным, кто сумел без чьей бы то ни было помощи изобрести способ, как извлечь Нацистского зверя из своих животных в чулане, и это оказалось так просто, невозможно даже понять, как эта идея не пришла ему в голову раньше, ведь даже его сонная черепаха вспомнила вдруг, что она черепаха, когда учуяла кожуру свежего огурца, а вороненок? Все перья встают у него дыбом, когда Момик показывает ему куриную ногу, и не трудно понять, что все, что Момик должен теперь сделать, это показать зверю такую пищу, которую он больше всего обожает, то есть еврея.
Он начал готовиться к этому с умом и чрезвычайной осторожностью. Прежде всего он принялся копировать карандашом в свою тетрадь снимки и рисунки из книг в библиотеке Народного дома и записывать всякие указания, чтобы запомнить, как выглядит еврей: как еврей смотрит на солдат, как еврей боится, как еврей шагает в колонне, как роет себе могилу. Момик записывал и то, с чем был знаком по собственному немалому опыту общения с евреями: как еврей кряхтит и вздыхает, как он кричит во сне, как ест пулькеле и многое другое. Момик трудился в точности как настоящий ученый-исследователь и опытный сыщик. Например, этот мальчик в кепке с поднятыми вверх руками — Момик пытался угадать что-нибудь по его глазам, допустим, как выглядел зверь, которого он видел перед собой в ту минуту, и умел ли он свистеть в два пальца, и слышал ли когда-нибудь, что Ходоров — это не только еврейское местечко, но и знаменитый вратарь, и что такого сделали его родители, что ему пришлось так вот поднять руки, и где они вообще были вместо того, чтобы следить за сыном, и был ли он религиозным, собирал ли настоящие марки страны Там, и мог ли представить себе, что в Израиле, в Бет-Мазмиле будет жить другой мальчик, которого зовут Момик Нойман. Очень много вещей нужно узнать, чтобы выглядеть как настоящий еврей — чтобы лицо было в точности как у еврея, и чтобы от него исходил тот же самый запах, как, например, от дедушки Аншела, или от Мунина, или от Макса и Морица, запах, учуяв который зверь просто не выдержит и высунется.