Мыслей Пригоршни я больше не слышал, потому что выпустил «миелофон». И поэтому терпеливо ждал отмашку, стараясь дышать помедленней. Вдох, выдох. Руки не дрожат. Крайняя фаланга пальца – на спусковом крючке. Главное – плавно выбрать спуск, чтобы не дернулся ствол. Впрочем, при стрельбе из гранатомета меткость – не самое важное.
Рядом со мной, приготовившись к стрельбе, застыл Никита. Он опустился на одно колено для большей устойчивости.
Вдох, медленный выдох.
Никита выстрелил. Я заранее приоткрыл рот, чтобы звуковая волна не так сильно ударила по ушам, но все равно в голове зазвенело. Вождь свалился с фибии. В рядах манипуляторов произошло замешательство. И я выстрелил.
Отдача была гораздо сильнее, чем от обычного патрона. Приклад лягнул в плечо так, что я спиной впечатался в дерево, не удержав равновесия, и пожалел, что не последовал примеру Пригоршни, не стрелял с колена.
Жахнуло знатно, прямо в цель.
Фибию подбросило и перевернуло кверху суставчатыми ножками, животное задергалось. Не знаю, что имела в виду Искра, говоря, что панцирь фибии сложно пробить – мне это удалось, к сожалению. Тварь издохла.
Манипуляторы озирались, силясь понять, откуда ведется огонь. Я отправил в подствольник следующий патрон.
Не нужно было слышать мысли Пригоршни, чтобы догадаться: он беззвучно матерится.
У меня осталось два заряда. Стрелять именно в трилобита оказалось плохой идеей, я решил ударить чуть в сторону. А лучше…
Никита «снял» очередного седока. Я, не тратя времени, опустился на колени и выстрелил прямо в середину видимой части войска.
На этот раз фибию подбросило, но не убило. Лишенная всадника, она повалилась набок, засучила ножками, перевернулась и на полной скорости поперла обратно в лес, сшибая всех на своем пути. Кажется, тварь катилась прямо по пехоте, задевая товарок. С других фибий падали всадники, хаос нарастал. Пригоршня палил наугад, уменьшая численность войска. Я выпустил последнюю гранату (тоже – наугад) и принялся стрелять из винтовки по манипуляторам. Давящее ощущение ужаса, исходящее от них, отпустило, истаяло: захватчикам было не до этого. Они суетились, бегали, вереща от страха (впервые я слышал, какие звуки издают манипуляторы), сталкивались. Упорядоченное войско превратилось в паникующую толпу.
Я работал четко, как в тире: пуля за пулей, точно в цель. Конечно, твари двигались, но скученность их была столь высока, что патроны я зря не тратил. Потери, относительно численности орды, были не столь велики, но с каждым трупом паника нарастала – видимо, манипуляторы объединялись в подобие коллективного разума, и смерть каждой особи больно била по остальным.
Лесная темень посерела, четче высветились силуэты деревьев, утратив нематериальность ночи. Как всегда бывает перед рассветом, резко похолодало. Воздух стал кристально чистым и запах зимою – снегом, морозами, прозрачным смертоносным небом.
В поредевшей темени видно было происходящее.
Лесные исполины – деревья – казались колоннами, поддерживающими низкий небосвод. Среди них, как в зале театра, метались статисты – манипуляторы и фибии. Огромные моллюски, очумевшие от испуга, носились кругами, подминая под себя телепатов. На серых листьях, устилавших землю, чернела кровь. Фибии, как танки, раскатывали нечисть в кашу, переламывая кости. Воздух полнился предсмертными криками, хрустом и шорохом.
Две фибии столкнулись и забуксовали, обуреваемые жаждой жизни. Они не в силах были разойтись. Вокруг метались манипуляторы, утратившие всякое сходство с мыслящими существами. По сторонам уже никто не смотрел. Похоже, никакая опасность нам не угрожала, и мы наблюдали, затаившись.
Патроны кончились.
Никита уселся на ветку, свесив ноги. Меня потряхивало – выходил адреналин.
Это все-таки первоначально было не войско, а орда, потерявшая управление и разум после смерти «вождя» и других манипуляторов.
Обмирая, я замечал среди мечущихся и вопящих тварей самок и детенышей. Малыши хороши у любого биологического вида и (кроме, пожалуй, запеченного с гречневой кашей молочного поросенка) пробуждают материнский или, в моем случае, отцовский инстинкт. Головастые, круглоглазые, бестолковые и беззащитные, они гибли первыми, как и их матери – пониже среднего манипулятора, более тонкие, удивительно похожие на человеческих женщин.
Меня накрывало отчаянием – не собственным, а отчаянием телепатов, столь же сильным, как недавняя волна ужаса.
Чувство было тошнотворным – растерянность, беспомощность, паника.
– Все, – вслух сказал Пригоршня, – хана завоеванию. Спускаемся и дуем к деревне.
Лес все светлел, видно было уже хорошо, хотя солнце не поднялось, и предметы не отбрасывали тени.
Истратив все боеприпасы, мы возвращались. Пригоршня каким-то чудом запомнил, куда нужно идти. По дороге нам не попалось ни одного манипулятора, и живой изгороди мы достигли очень быстро – куда быстрее, чем шли до места схватки.
Молчали. Думаю, даже не особо эмоционального Никиту проняло.
Часовые приветствовали нас дружными криками. Весь первый ряд обороны, обреченный, в общем-то, на смерть, радовался нашему возвращению. Почему-то война и смерть ассоциируются в нашем сознании с темнотой и холодом, кажется, что днем ничего жуткого не произойдет… хотя Киев фашисты бомбили утром, при торжествующем свете солнца. И одиннадцатого сентября в Нью-Йорке было тепло, но падали башни. Нам думается, белым днем ничего не случится. Мы ошибаемся. Не суть важно пережить ночь – так же гибнут и летним полднем, важно отразить атаку.
По дереву мы перебрались за стену. Нас встречал лично старейшина Головня в окружении человек пятнадцати охраны. Все жители деревни были или рыжими, или светловолосыми, и казались мне братьями. Не дожидаясь вопросов, Никита радостно отчитался:
– Диверсионный отряд в составе Химика и Пригоршни с боевого задания прибыл в полном составе. Враг деморализован и обращен в бегство. Нашествие отбито!
Головня открыл рот, но быстро взял себя в руки и вздернул бороду. Его сопровождающие дружно вскинули брови, но вскоре заулыбались – ступор быстро прошел. Молодой рябой охранник не сдержал чувств и сгреб Пригоршню в объятиях, похлопал по спине. Шесть человек рванули в разные стороны, и донеслись радостные вопли: сначала звучали единичные голоса, потом они слились в крик торжества. Звенел женский смех, до слуха долетали обрывки фраз. Незаметно для Головни я коснулся «миелофона», и чужая радость обрушилась разноцветным потоком: тысячи чувств сплелись в тугой жгут единения, связывающий всех этих людей. Меня будто подбросило на невидимой, но осязаемой волне, и я задохнулся от радости.
Наверное, что-то подобное чувствует неизлечимо больной, которому сказали, что диагноз ошибочен. Или мать, знавшая, что сын погиб при теракте в метро, когда он постучал в двери. Или женщина, которая отчаялась иметь детей, но случилось чудо.
Эмоции были настолько искренние и мощные, что я помимо воли благостно улыбнулся.