Амур, опять амур. Ни ужасы на дорогах, ни раздробленные кости нищего, ни страшные подозрения не могли задушить страсти Матвея. Николь была так ласкова, так податлива! Он сжимал ее хрупкое тело и казался себе титаном, который в силах победить всех своих врагов и вырвать из их хищных лап свою обожаемую. О, свирепый огонь любви!
Потом выпили вина, и Матвей решился.
— У меня один вопрос. Щекотливый, — он глубоко вздохнул. — Почему ты не сказала, что сама приезжала за прахом Виктора. Ты ведь и на кладбище была?
Николь закрыла одеялом голую грудь, потом накрутила на палец прядь волос.
— А зачем?
— Что значит — зачем? Чтоб не врать.
— Ты думаешь, это так легко — вскрывать могилы? Мне трудно говорить об этом.
— А мне, значит, легко, — обозлился Матвей и сам удивился своей злости. — Я, как дурак, распинался перед тобой со всеми подробностями. Рассказал, как напали на карету, как людей поубивали. А ты, оказывается, все знала?
— Ничего я этого не знала. Зажги свечи. Темнеет.
— В темноте легче разговаривать.
— Ты говорил, что похоронил Виктора по католическому обряду. Но у нас не принято хоронить покойников кое-как, лицом вниз.
— Не я раздевал Виктора после смерти.
— А кто раздевал?
— Мой враг. И не надо тебе знать об этом.
— А где деньги, князь Матвей?
Душа у него сжалась в маковое зернышко. Вот и дошли мы до главного вопроса.
— Какие деньги?
— Те, которые вез де Сюрвиль.
— А ты откуда знаешь про эти деньги?
О, Николь уже давно подготовилась к этому вопросу, ей легко было отвечать.
— Я знаю только, что де Сюрвилю поручили привезти в Польшу большую сумму денег и что их украли. А как, ты думаешь, отнеслись к этому в Париже? Мать Виктора вызывали на допрос. Мы ведь только спустя месяцы узнали о его гибели, и то случайно. А вначале… он просто исчез с деньгами, и все!
Николь говорила быстро, взволнованно, Матвею даже показалось, что глаза у нее заблестели от слез. Но как ни странно, именно волнение Николь помогло ему сосредоточиться и продумать дальнейшее поведение, и именно это спасло ему жизнь.
— Да что вы все пристали ко мне с этими деньгами? Я откуда знаю, где деньги?
— А кто еще пристает к тебе с этим вопросом?
— Да уж есть кому, — обиженно буркнул князь и припал к бокалу, ища в нем спасения.
Не получился серьезный разговор, не получился. Все пошло куда-то не туда. В одном он был прав. Николь все-таки спросила про деньги. Теперь осталось только поинтересоваться, не она ли разрезала подкладку на его камзоле и — он не посмел сказать «выкрала» — похитила секретное письмо. Матвей отставил пустой бокал, весь напрягся и уже открыл было рот, но не успел произнести ни слова. Николь его опередила.
— Ты, наверное, хочешь знать, люблю ли я тебя? — спросила она негромко.
Матвей так и замер с открытым ртом. Дело в том, что Николь задала своей вопрос по-русски. Да, да, на чистейшем русском языке. Было от чего потерять голову.
— Люблю или, как говорят, — она усмехнулась жестко и нехорошо, — завлекаю тебя в сети ради своих целей? Я скажу… Родителями покойными клянусь, что я влюбилась в тебя, князь Матвей. Только любовь эта мне не в радость, а на беду. Мне на беду, а тебе на горе, потому что я Кульдра.
— Какая еще Кульдра?
Ах, Матвей, наивный мальчик! Рассказать тебе, как безобразные тролли в северных горах заманивают в свои пещеры молодых мужчин? Тролли дурят людям головы, умеют превращаться в камни, но иногда они принимают облик прекрасных дев. Это Кульдры. Кульдра носит алое платье, каштановые волосы до плеч. Она показывается человеку только со спины, и он бежит за ней, не чуя ног. И еще Кульдра умеет раздваиваться. Была одна, а вот их уже две. Но согласитесь, глупо расписывать все это Матвею. Еще не хватало, чтобы она, как дура, рассказывала сказки.
— Ладно, забудь.
— Откуда ты знаешь наш язык?
— Мать у меня русская, а отец — пленный швед.
— Я обожаю тебя.
Где ты, высокая музыка? Где струны кифары и великие музыканты. В предчувствии истинной любви они все собрались здесь в тесной комнате у одинокой свечи, и Пан со свирелью, и Орфей с лютней, и, кажется, сам Аполлон уже на подходе.
Пришло время рассказать подробнее об отношении нашей героини к России и вспомнить ее бабушку, дедушку и матушку. Родители и прочие родственники ее заслуживают отдельной главы, поскольку история их не только поучительна, но и довольно типична для того времени. Николь было кое-что известно об этих событиях.
Давно-давно в далекой Сибири нянька пела маленькой Наташеньке песню. Пела тайно, чтобы отец малютки не прослышал. Перескажем краткое содержание колыбельной: «Был государь наш за морем-окияном, и пришел он в немецкую землю в Стекольный город, а в том городе государство держит девица. И взяла та девица нашего государя в полон, и ругалась над ним, и пытала, и на горячую сковороду ставила, и в темницу заточила. Но и этого ей показалось мало. Бояре этой девки взяли бочку, набили в ней гвоздей, а в ту бочку заточили нашего государя-батюшку и в море бросили, а на Русь вернулся под личиной государя совсем другой человек». Стекольный град это, как мы уже знаем, Стокгольм.
Уже и царевну Софью заперли в монастыре, и стрельцов казнили, и Петербург заложили, и новое летоисчисление ввели, и успехов военных не счесть, а народ все бунтует, не хочет признавать нового государя. Народ терпелив, все может стерпеть — и поборы, и побои, и несправедливость, но как понять вещь несуразную, словно самим дьяволом придуманную: брадобритие и немецкое платье? А вывод один — немцы государя «испортили». Не иначе.
Городской фольклор начала XVIII века необычайно разнообразен, но главная мысль его — тот, на троне, которого Петром кличут, не прямой царь. Может, по злобе, а скорей всего сознательно, царевна Софья пустила по Москве озорные слова: де Петр — «стрелецкий сын». За такие поношения на дыбу волокли, но людям показалось мало. Начали говорить-перешептываться: «Царица Наталья Кирилловна родила девочку, а нужен был сын. Дочку и подменили немцем, а был тот немец-младенец Лефортов сын». Оно и понятно, иначе зачем он воюет без конца, зачем велит бороды и усы ругаючи с мясом обрезывать, зачем велит носить чужое платье?
Бунтовал народ и попадал в Преображенский приказ. «Бог любит праведника, а царь ябедника» — говорит народная мудрость. И еще шутили, что перья гусиные поднялись в цене — доносы писать.
Доносы писали все — и фискалы по службе, и «доброхоты», кто из патриотизма, кто по жадности. Тут случилась такая история. Певчий дьяк Федор Казанец донес на книгописца Гришку Талицкого: мол, режет тот Гришка неведомо какие доски, печатает на них подметные тетради и бросает в народ. А мысли в тех тетрадях таковы: настало последнее время, антихрист в мир пришел. И вообще много чего не попадя лепил Гришка в укоризну царю, но главное сообщал, что скоро стрельцы в Москве соберутся, и царю конец.