Белов служил Бестужеву с той самой поры, когда тот вызволил его из тюрьмы, куда Александр угодил по делу Лестока. Но вызволил его из тюрьмы канцлер не за красивые глаза, а в обмен на копии с неких писем. Письма эти являлись серьезным компроматом на канцлера, а поскольку он был малый не промах, то хотел получить их у Белова любой ценой. Но Белов тоже был малый не промах и хотел любой ценой их удержать. Никита считает, что делать копии неэтично. Что ж, Богу Богово, Никите Никитово.
Если быть точным, Белов начал службу у Бестужева четырнадцать лет назад в том незабвенном сорок третьем, когда они с Корсаком удрали из навигацкой школы. Тогда они считали, что служба Бестужеву есть служба России. Вперед, гардемарины! Жизнь — Родине, честь — никому!
А что сейчас изменилось? Многое… Во-первых, он уж почти старик, тридцать два года — это возраст! Во-вторых, где друзья, Алешка, Никита?.. Да что он пальцы загибает: во-вторых… в-пятых… К черту, гардемарины! Все образуется! Пора бы уже получить депешку из Петербурга, что-то не торопится Бестужев брать его под свое крыло…
С чем в тюрьме хорошо, так это со временем. Можно обдумать свои дела, чужие, главное — не впасть в ужас нетерпеливости, когда хочется выть и вышибить лбом дверь, пробить брешь в стене.
По ночам его мучили мысли об Анастасии. Крохотный портрет ее в медальоне сразу позволял вспомнить дорогие черты. Но он и без всякого медальона всегда видел перед собой прелестное лицо ее, и этот носик гордый, и нежную с изгибом ямочку в уголке глаз, очень знакомую ямочку когда целуешь, ресницы щекочут губы…
Конечно, он ее любит, иначе откуда это томленье? Любит без памяти? Но тогда как объяснить самому себе: почему так и не удосужился съездить в Воскресенский монастырь? Ведь два месяца торчал в Петербурге. Объяснение есть: Бестужев запрещал отлучаться куда бы то ни было! Но что ему раньше были чьи-то запреты?
Он кидался к перу и бумаге. Сейчас он все объяснит… Вот только с чего начать? Мысли его беспорядочно толклись, словно овцы, которым надо было всем одновременно влезть в узкую щель… Кроме того, он никак не мог отделаться от надоедливого слова «однако». «Я люблю тебя, дорогая, больше жизни, однако… ничего в жизни я не хочу так, как видеть тебя, однако… погода хорошая, однако…»
Еще он коротал время за чтением. Любезные приятели собрали что у кого было. В числе французских романов были ему доставлены тетрадки с переписанным «Хоревым». Об этой сумароковской трагедии Белов был давно наслышан, вся армия сходила по ней с ума, весь Петербург. Во всякой компании, если заходил разговор, Белов, конечно, делал восторженное или важное (смотря по обстоятельствам) лицо: «Читал, а как же!.. нет, наизусть не помнит, но, безусловно, читал». Он бы на дуэль вызвал всякого, кто в этом усомнился. Оказывается, чтобы прочитать, наконец, драму, которую все знают, ему надобно было попасть в тюрьму. Откровением при чтении было то, что он и не подозревал, что описанная любовь может так тронуть! Он не только без Сумарокова, но и без Вольтера и прочих французов мог обходиться, и не плохо… И вдруг эта каллиграфическим почерком переписанная пьеса… Любовь Оснельды и Хорева опять возвращала его к мысли об Анастасии. Стихи были высоки и прекрасны, а кончилось все неожиданно: Оснельда погибала от руки негодля, а Хорев закалывался собственноручно. Этого еще не хватало!
Офицеры рассказывали о новостях в армии. Новости были неутешительные. Новый главнокомандующий прибыл в армию со своими помощниками — бригадирами Рязановым и Мордвиновым, вытребовал их из Петербурга. Здесь одно хорошо — русские помощники-то. Относительно Фермора в полках уже было брожение: «Куда ему с пруссаками воевать? — говорили солдаты. — Ворон ворону глаз не выклюет!» Хорошо, что русские, но плохо, что чиновники, им не солдатами командовать, а контракты на постройки заключать…
Подоспела новая неделя, Александр с трудом пережил понедельник, который, как известно, день тяжелый, и вдруг его выпустили. Приказ гласил, что подполковнику Белову рекомендуется безотлагательно прибыть в некий гренадерский полк, базирующийся сейчас в Польше. Почему гренадеры? При чем здесь Польша, если Бестужев ждет его в Петербурге? На все возражения Белова начальник нарвского гарнизона ответил пожатием плеч:
— Вас ждет армия, подполковник. А относительно Петербурга ничем обнадежить вас не могу. Знаю только, что запрос их сиятельства канцлеру Бестужеву о вашей персоне был, но ответ получен в отрицательном смысле.
Белов не поверил. Он даже воскликнул против устава:
— Что еще за чертовщина? Я уверен, что генерал-поручик Зобин ведет против меня интригу! Объясните мне, ради Бога, что все это значит?
Начальник гарнизона ничего объяснять не стал, Белова за развязность не пожурил. Сам-то он не сомневается, что этот франт-гвардеец говорит правду, но, видно, сейчас такие погоды при дворе, что можно человека ни за что держать под арестом пятнадцать суток.
Белову не оставалось ничего, как ехать разыскивать новый полк. Но перед самым отъездом он узнал оглушительные подробности, которые меняли дело. Сообщил их все тот же поручик Петенька Алипов. Рассказывал он в лицах и очень смешно, но Александру было не до смеха.
Главным потрясением было письмо Бестужева с сообщением, что-де он, канцлер, подполковника Белова никуда не посылал, заданий ему не давал, депеш не писал, а что если оный Белов будет что-либо в этом смысле сочинять, то наперед знайте — все это ложь!
— Дружок, я не придумал! Я сам видел! — говорил поручик, азартно блестя глазами.
Но самое оглушительное Алипов припас на десерт. Оказывается, в Нарве ждут приезда главы Тайной канцелярии Шувалова.
— Каждая мышь в штабе понимает, — шептал Петенька, — что едет он по душу Апраксина. Вот Зобин и решил от вас избавиться, чтобы вы на допрос не угодили.
— Ты хочешь сказать, что этот солдафон меня спас? — не поверил Александр. — Что он нарочно отправляет меня к черту на рога?..
— …в Польшу, в новый полк. А зачем Зобину неприятности? Заметут вас, потом и к нему привяжутся. А так сидел на губе по малой провинности некий гвардеец, а теперь не сидит… Так что уезжайте, мой друг, и немедленно…
Дорога в декабре может быть хорошей и отвратительной. Александру, конечно, досталось второе, снег пополам с дождем превратил санный путь в мерзопакостное месиво; похолодало на долю градуса, и лицо начало сечь ледяной крупой. Все это не улучшает человеку настроения. Белов ехал в открытой кибитке, в чужих тулупе и шапке, даже рукавицы у него были чужие и жали в запястье. Вытирая поминутно слезящиеся глаза и текущий, стыдно сказать, рассопливившийся нос, Белов поклялся себе страшной клятвой: отныне никогда, ни при каких обстоятельствах не служить Алексею Петровичу Бестужеву. Ведь должна же быть справедливость в мире! Даже Зобин, дурак, крикун, прости Господи, шакал, защитил его от Тайной канцелярии! А что он может сказать о Бестужеве? Предатель, вот что можно о нем сказать? Посему он, Белов, клянется не делать для негодяя-канцлера ни одного ни доброго, ни дурного дела.
Но великая княгиня в подлости канцлера не виновата. Поэтому на первом же постоялом дворе, где Александр разместился на ночлег, он потребовал бумаги и чернил. Он решил написать Никите, чтобы тот донес до великой княгини ту скудную информацию, которую выдал ему Апраксин. Текст для передачи выглядел так: