— А я тоже прямо с работы. С трудом нашла твою квартиру: на лестнице мрак и номера не разглядеть. Хорошо, что ты догадался оставить двери открытыми: я, как только увидела свет, почему-то сразу решила, что это ты меня ждешь, — прощебетала Авдотья в простоте душевной.
Только тут Тиллим вспомнил, что так и не ввернул лампочки. «Перестраховщик! Смутьян отъявленный!» — негодовал он. Авдотья тем временем уже забыла о мрачной лестнице и с интересом разглядывала обстановку Тиллимовой комнаты:
— А у тебя очень даже мило. Сколько книг! — Подойдя к шкафу, она достала один из томов энциклопедии Брокгауза на букву «Т» и принялась его листать. Остановившись на определенной странице, взволнованно зашептала заголовки словарных статей: «Троекуровы… Троерохнова… Троеручица… Троецвет…» Очевидно, не найдя нужного слова, захлопнула книгу и спросила:
— Ты очень много читаешь?
— Конечно. Для того чтобы много писать, нужно много читать. Я каждый день прочитываю по сто страниц классиков и повышаю свой профессиональный уровень, — гордо заявил Папалексиев.
Любознательная гостья уже добралась до нот, которых в Левиной библиотеке было предостаточно, и это повлекло за собой очередной вопрос:
— А ты еще и музицируешь?
— Как видишь! — самодовольно отвечал Тиллим, освоившийся со своей ролью человека искусства. Он врал напропалую, хотя сам не вполне понимал зачем. — Если мне не пишется, я сажусь за рояль и играю. Иногда часами. Это помогает вернуть вдохновение. А больше всего я люблю играть, когда меня слушают. К сожалению, сосед вчера попросил рояль на время, а то я и тебе бы сыграл… Чайковского.
Чайковский был тем композитором, чья фамилия в сознании Тиллима прочно ассоциировалась с понятием «серьезная музыка», подобно тому как фамилии Репин и Пушкин символизировали для него, соответственно, живопись и поэзию. Впрочем, у Тиллима на слуху были еще имена Баха и Моцарта, но он не знал ни одного их произведения, а главное — никогда не слышал суждений о их музыке и поэтому решил этих композиторов не трогать.
— Да ты не расстраивайся, что не сможешь для меня сыграть. Честно говоря, я вообще равнодушна к Чайковскому и больше люблю Шопена, — поспешила утешить хозяина Авдотья.
— Да я и не расстраиваюсь, — честно признался Папалексиев, но, не удержавшись, тут же опять соврал: — А Шопен меня тоже за душу берет.
Наконец Тиллим понял, что пора садиться за стол, иначе разговор об искусстве заведет в такие дебри, где он неизбежно заблудится. Предложив выпить за знакомство, не дожидаясь согласия гостьи, он наполнил стакан содержимым графина, но тут Авдотья спохватилась:
— Как же это я? Чуть не забыла! У меня ведь с собой продукты — я по пути успела зайти в магазин.
С этими словами, взяв одну из своих сумок, она извлекла оттуда большой кусок вареной колбасы, сыр, селедку, масло, свежий батон, несколько помидоров и пучок зелени. Все это было порезано и скомпоновано столь быстро и ловко, что Папалексиев не успел предложить ей свою помощь. Во всяком случае, когда он догадался это сделать, стол был уже сервирован и оставалось только приступить к трапезе.
С неподражаемой артистичностью Тиллим опорожнил первый стакан, после чего страдальчески скривил физиономию и бросился закусывать бутербродами. Авдотья была несколько шокирована этой сценой, ведь ей было невдомек, что Тиллим всего-навсего выпил воды. В свою очередь она пригубила водку только из вежливости, зато проявила явный интерес к еде. Наблюдая, с каким аппетитом Авдотья уписывает закуску, Тиллим заволновался: «Так она, пожалуй, все съест одна, а вот водку, похоже, мне сегодня придется пить за двоих». Он не был готов к такому развитию событий: продуманный сценарий грозил рассыпаться в прах.
— Вообще-то я пью редко и мало. Алкоголь мешает творить, путает мысли, — нашелся Тиллим.
На лице Авдотьи выразилось удивление.
— Странно… Я всегда была убеждена, что люди искусства неравнодушны к вину и пьют для вдохновения. И потом, я ни за что не поверю, что этот графин ты приготовил для меня. Ты, наверное, просто стесняешься?
— Нисколько! Я ведь у себя дома, — довольно бестактно ответил Папалексиев. На самом деле он вдруг почувствовал, что Авдотья права — ему действительно хочется выпить. «Будь что будет!» — подумал он, зачем-то схватил Авдотьин стакан и залпом выпил, не закусывая. В нем заговорил Беспредел, гостью же Тиллимова выходка позабавила. Тосты посыпались один за другим, и уже очень скоро хозяин стал заговариваться, путаясь в мыслях, в то время как Авдотья почти не пила. Когда она произнесла очередной тост «за счастливую судьбу нового романа известного писателя», Папалексиев встрепенулся, вспомнив о том, что собирался прочитать вслух свое произведение:
— Гениального писателя! Тиллим Папалексиев сейчас впервые будет читать свой роман «Непосредственное желание страдать от любви нечеловеческой». Ты слышишь — нечеловеческой! Испытывала ли ты когда-нибудь нечеловеческую любовь? Страдала ли, как страдаю я?
Авдотья, затаив дыхание, ждала, что же будет дальше, а писатель продолжал патетическое вступление:
— Да, я страдаю… Я посвящаю этот роман тебе, прекрасная Анжелика… Ангелина… нет… Анфиса… нет… Аксинья… Я посвящаю этот роман тебе, моя Афродита…
Вспомнить имя гостьи Папалексиеву в таком состоянии было не под силу. Перенапряжение памяти привело к тому, что он мгновенно переселился из мира реального в мир иллюзорный, а проще говоря — уснул за столом. Сон вел Папалексиева по длинному коридору, мысли об Авдотье Каталовой не давали ему покоя, горе преследовало по пятам и напоминало о ее замужестве. Стены коридора были оклеены обоями грязно-желтого цвета, совсем как у него в квартире, в конце горел свет. Свет струился из кухни, где какая-то женщина увлеченно мыла посуду. Оказалось, что это та самая работница загса, с которой Тиллим познакомился на свадебной церемонии. Заметив его, она попыталась что-то спрятать среди грязных тарелок и вилок. Подойдя поближе, Тиллим увидел у нее в руках скульптуру, покрытую сусальным золотом, уменьшенную копию той, что он видел в другом сне в окне дома-музея Авдотьи Каталовой на Васильевском.
— Ты не знаешь, как я страдаю! Отдай мою скульптуру! — закричал Папалексиев и собрался уже наброситься на испуганную женщину, но в этот момент неизвестно откуда появился тип, как две капли воды на него похожий. Узнав себя в этом таинственном типе, Тиллим неожиданно проснулся.
Он лежал на раскладушке в своей комнате. С трудом вспомнил, что у него сегодня была гостья.
— А где она? Наверное, я спьяну что-нибудь учудил и она ушла. Господи, но ведь уже так поздно!
Авдотья действительно удалилась, оставив его в одиночестве. Расстроенный Тиллим вновь очутился в темном коридоре, но теперь он уже не просто брел на свет, а с определенной целью: его беспокоило внезапное исчезновение Авдотьи II в столь поздний час, необходимо было найти ее и вернуть. Когда наконец Тиллим добрел до кухни, его взору предстала пропавшая гостья, обижаемая неизвестным нахалом. Нахал, которого Тиллим по причине необычайного сходства сначала принял за свое отражение в зеркале, наседал на женщину, пытаясь отнять позолоченную скульпурку. Тиллим, старавшийся в подобных ситуациях к насилию не прибегать и веривший в великую силу слова, со свойственным ему жаром принялся объяснять, насколько бесполезна и никчемна эта скульптурка. Он был так убедительно красноречив, что, казалось, конфликт вот-вот будет исчерпан, однако обидчик Авдотьи тоже твердо стоял на своем и на все папалексиевские пассажи у него был один ответ: