Старая женщина не находила себе места от возмущения:
— Не успокаивайте меня! Разве вам не известно, что Коринфская — еще та штучка? И зачем вы только оправдываете эту особу, Ксеничка! Весь театр возмущен ее любовными интрижками, и вообще — где она ни появится, сразу жди скандала. А язычок у нее похуже змеиного жала. Иноходцев тоже хорош — у него же с Коринфской роман, а поди ж ты — рыцаря из себя состроить решил! Скажете, что и об этом вы не знали?
— Не знала и знать не желаю! — Бедная Ксения, отвернувшись, порывалась заткнуть уши. — Серафима Ивановна, я же вам говорила, что не выношу никаких сплетен. Лучше совсем не упоминать о людях, чем осуждать их.
Опытная актриса не растерялась:
— Я ведь, Ксеничка, о вас забочусь, а вы, моя милая, сущий ребенок, совсем людей не знаете! Ну что ж тут поделаешь… Скажите лучше, чем я сейчас могу помочь? Может, все-таки врача?
— Нет, это совсем лишнее. У меня и не болит уже ничего. Вот только не могли бы вы съездить ко мне на Фонарный и принести грим — в спальне на столике шкатулка, помните, которую подарил мне Тимоша на День Ангела? И прихватите заодно пару новых пуантов! Вам не придется искать, они висят на виду, там же, возле трюмо. — Балерина умоляюще скрестила руки на груди. — Вы бы меня этим очень выручили, Серафимушка!
Верная наперсница кивнула и собралась уходить, но Ксения вдруг, точно спохватившись, спросила вдогонку:
— Что-то Тимоши давно не видно, Серафима Ивановна. Вы-то, наверное, знаете, куда он пропал?
«Посыльная» несколько замялась, однако ответила, не оборачиваясь:
— Никуда он не пропадал: уехал в деревню, к семье, остепенился, наверное… Торопиться надо, Ксеничка.
«Сейчас бы совсем немного отдохнуть, от всего отрешиться, — подумала измученная танцовщица, — иначе мне и двух шагов на сцене не сделать». Она знала, что иногда достаточно подремать даже четверть часа, чтобы восстановить силы (в то же время порой целой ночи, проведенной в собственной постели, не хватало для того, чтобы проснуться со свежей головой). В этот раз стоило лишь удобно устроиться на канапе, и Ксения сразу оказалась в плену сновидений.
Сон был сумбурный, тяжелый, полный отталкивающих образов. Сначала невесть откуда возник Дольской, в атласном китайском халате, с вышивкой драконами, и в стоптанных домашних туфлях. Он был сильно нетрезв, развязен и груб. Железной хваткой он взял Ксению за руку и, небрежно бросив: «Идем-ка. что покажу!», силой повлек ее за собой через длинную анфиладу комнат, каждая из которых была мрачнее и меньше предыдущей. Комнаты представляли собой то ли будуары, то ли смежные спальни в восточном гареме (Ксения, разумеется, никогда не бывала в гареме, но именно таким он ей представлялся). В каждой из спален Дольского радостно, так, будто смертельно по нему соскучилась, встречала какая-нибудь женщина. Она простирала к гостю руки, а тот, небрежно отмахиваясь, проводил Ксению в следующую комнату, как будто показывал ей диковинный паноптикум. Здесь были представительницы разных сословий, разных слоев общества: блестящие титулованные дамы высшего света, купчихи и попадьи, совсем простые крестьянки, дородные матроны, а по соседству то ли курсистки, то ли гимназистки, почти девочки. Расы, народы, конфессии в этой женской коммуне тоже перемешались: в одной комнате исполняла танец живота гурия мусульманского рая, за ней помещалась белокурая немка, а может быть, шведка, во всяком случае типичная лютеранка, в следующей спальне томилась страстью знойная мулатка, а дальше и вовсе полинезийка, с экзотической орхидеей в волосах, как на картинах модного Гогена. Князь не сказал ни слова ни одной из красоток, просто вел Ксению все дальше и дальше через анфиладу с видом мужчины, которому по праву принадлежит весь этот пышный цветник. У балерины возникла твердая уверенность, что все обитательницы невиданной «оранжереи» — многочисленные жены Дольского. От одной этой мысли ей стало тошно, и все вокруг показалось отвратительным в своем бесстыдстве.
Подтверждая ее мрачное предположение, князь с самодовольной улыбкой заявил: «А ведь я, моя Одиллия, обручен и венчан по правилам всех мировых религий! По католическому и лютеранскому обычаю, и в англиканской церкви, а также по законам Магомета, Будды и прочих восточных верований. Даже самоедский шаман и полинезийский колдун совершали надо мной свадебные обряды. В каждом браке своя прелесть, что-то новое и пикантное… — И захохотал, подмигнув. — Да кто об этом узнает, голуба моя!!!»
Ксении захотелось вырваться и убежать, но князь крепко держал ее за руку. Тут как раз анфилада закончилась, и широким издевательским жестом он пригласил пленницу в последнюю, самую маленькую, лишенную окон комнатку. Стены в ней были совершенно голые, выкрашенные в противный поросячий цвет, а посередине стояла казенная никелированная кровать, отмеченная биркой с цифрой «666». Ксения содрогнулась, увидев число Зверя, и одновременно сообразила, что это также номер комнаты, напомнившей ей неуютный дортуар губернского института благородных девиц, куда ее чуть было не определили в детстве. Это был последний эпизод безобразного сна. Очнувшись, Ксения с облегчением увидела, что находится в театре, в привычной обстановке собственной гримуборной. Большие настенные часы бесстрастно указывали, что прошло ровно четырнадцать минут. «Ну, слава Богу! А этот вздор нужно немедленно забыть — грязь какая… Ничего мне не снилось… Только бы Серафима успела, только бы успела!» Взгляд Ксении упал на туалетный столик — маленький букетик смотрелся нежным бликом на матовой черной поверхности. Это были скромные голубые цветки, полевые васильки. Такие букеты обычно продают крестьянки возле рынков и на торговых площадях. Ксения поднесла букетик к лицу и вдохнула непередаваемый запах.
«Чудо какое! „Дивным“ пахнет — подумать только! — изумилась балерина, разглядывая аккуратно приколотую к букету визитку с княжеской монограммой «КД». — Не забыл Евгений Петрович, в такую даль уехал, а все-таки не забыл, распорядился насчет цветов. Романтик — решил удивить меня! Интересно, визитка новая? Стиль монограммы особенный, выразительнее и в то же время проще. Оригинально и вкус безупречный — мелочь, сплетение литер, а ведь шедевр!» Висевшая на стене картина с теми же инициалами из «железного» цикла — луженый медный кофейник — тоже напомнила ей князя и его «кофеманию»: «Каким он может быть разным, точно в нем живет несколько людей и у каждого — уникальный дар. Любовь такого человека тоже дар небесный, чего мне еще желать?» Эти мысли, вызванные сюрпризом Дольского, были так приятны Ксении, что она даже почувствовала столь необходимый прилив сил, а осадок от недавнего кошмара под действием светлых впечатлений растворился без следа. Как это часто бывало с ней в моменты духовного просветления, всем существом Ксении завладела музыка. Безупречный слух позволял ей порой восстановить в памяти до ноты многие произведения. Она в который раз сосредоточилась на Втором концерте Рахманинова. Услышанные в живом авторском исполнении лишь однажды, могучие фортиссимо остались с ней навсегда, символизируя полифоническую мощь творческого порыва. Как когда-то бывало с адажио, теперь уже с гениальной первой частью — модерато — Ксении передавалась какая-то эпическая уверенность в том, что она способна пройти любые испытания, преодолеть любые преграды житейской суеты и земной тщеты. В этот вечер балерина особенно нуждалась в такой уверенности и от музыки получила необходимое. Вместо финальных аккордов воображаемого фортепиано Ксения в молитвенном порыве обратилась к заветной иконке Покрова, которая сопровождала ее во всех гастролях. С путеводного образа Богоматерь благосклонно взирала на коленопреклоненную девушку, усердно взывающую к ней об укреплении «в немощи телесной»: «Сила Вышняго осенит с верою и благоговением прибегающих к Твоему честному Покрову: единей бо токмо Тебе Пресвятей и Пречистей Богоматери, дар дадеся, да всякое Твое прошение исполнися, Едина бо Ты можеши елика хощеши…» [191] Молитва была глубока и всепоглощающа, и Ксения даже не заметила, как приоткрылась дверь и в гримуборную неслышно вошла Серафима. Когда же артистка из духовных сфер вернулась на грешную землю, доброй помощницы уже не было в комнате. Только на столике рядом с букетом появилась знакомая шкатулка с гримировальными принадлежностями. «Не подвела, голубушка, Серафимушка моя!»