— Просто «Король Датский» — мое прозвище детских лет — стало со временем творческим псевдонимом. Я не держу его в тайне.
— Зато другой человек… У него нет совести… — Ксения замялась. — Впрочем, не стоит сейчас о нем вспоминать. Так, выходит, вы реставрировали собственную картину и даже не предполагали, что делаете это для меня?
— Я узнал, что это моя работа, только когда ее расчистил. У меня были догадки, что здесь какой-то подвох, но то, что она предназначается вам… Да я и вообразить подобное не смел! Даже сейчас трудно поверить… Замечательно все же, что так вышло.
Не желая развивать тему псевдонима и связанной с ним авантюры, чтобы не вводить гостью во искушение, Арсений подвел ее ближе к картине, заговорил непосредственно о творчестве:
— Перед вами, собственно, как раз пример моего старого живописного подхода, я о нем уже рассказывал — этюд в один прием, так называемый а-ля прима…
— Ничего подобного раньше не видела — это великолепно! И странно: никогда не бывала в Роттенбурге, но теперь у меня такое ощущение, что там побывала.
Насмотревшись на пейзаж, Ксения оглядела мастерскую. На стене открыто висел карандашный набросок к ее портрету, авторство которого присвоил Дольской!
— Ну конечно — вот еще доказательство! — невольно вырвалось у девушки, — Значит, портрет — тоже ваша работа? Как же это, Арсений? Неужели же вы… Прошу вас, объясните мне, что все это значит.
— Нет, я не вправе объяснить.
Ответ был неожиданно твердый, Ксения от обиды не нашла, что и сказать. Невольно отшатнувшись от художника, она устремилась к дверям.
Арсений, не желавший, чтобы балерина теперь представляла его невесть кем — сознательным участником авантюры, наконец, просто подлецом, бросился за ней. Несясь по лестнице, он кричал ей вслед:
— Куда вы, зачем?! Да остановитесь же. Бога ради! Если я вам все сейчас расскажу, то поставлю иод угрозу чужую жизнь — я не преувеличиваю, поверьте!
Продолжая стремительно спускаться, Ксения, не глядя назад, возразила с укором:
— А вы не подумали, что если не расскажете, то поставите под угрозу мою?! Ну, разумеется. Дольской вам щедро заплатил — и за картины, и за ваше молчание!
— Ксения Павловна, клянусь — ничего подобного не было! Я не получал от него ничего, он и не знает о моем существовании! Право же — это не моя тайна… Придет время, и я все-все вам объясню — обещаю! Не уходите сейчас, прошу вас!
Они уже были на улице. Возбужденного вида, с горящими глазами, молодой человек в каком-то старом свитере грубой вязки пытался остановить, задержать молодую даму, одетую подчеркнуто строго, но изысканно. Прохожие оборачивались и смотрели — кто с недоумением, кто с осуждением, кто с праздным любопытством. Арсений и не задумывался, что у него могут возникнуть неприятности с полицией. Ксения же, чувствуя себя оскорбленной до глубины души, хотела лишь одного — скорее домой. «Он заодно с Дольским — как это низко! Господи, почему кругом обман и предательство?»
Балерина подхватила лихача, и они уже сорвались с места, а художник все бежал за ними по Малому проспекту, и его голос звучал в ушах девушки, заглушая скрип полозьев:
— Ксения Павловна, простите! Поймите, Ксения… Ну хорошо… хорошо, я все вам расскажу, я сделаю, как вы хотите, только вернитесь! Не исчезайте вот так…
Наконец Ксения не выдержала, оглянулась, и что-то кольнуло в сердце при виде худощавой фигуры в нелепо сидящем, растянутом почти до колен свитере. Она увидела руки, в надежде простертые к ней, испачканные краской пальцы. «Да что же это? Что же я делаю?! Это вот и есть гордыня! Какая же я тогда христианка? Человек молит меня о прощении, на мороз выбежал в чем был, почти раздетый, а я… Нет, так нельзя!»
Балерина тотчас приостановила извозчика, удовлетворив его финансовые притязания гривенником, сошла с возка навстречу художнику. Арсений увидел это — в ногах появилась вдруг предательская слабость. Поравнявшись с ним, Ксения решительно схватила его за руку, как ребенка, и быстрым шагом повела домой.
— Вам не стыдно? Посмотрите, какую сцену устроили! Мало того, что все на нас смотрят и могут Бог знает что подумать, так вы еще хотите схватить пневмонию? Дитя малое! Кто тогда за вами будет ходить — разве ж можно так? — Она предупредила его намерение что-либо говорить:
— И не вздумайте ничего объяснять на улице! Видите — я и так уже возвращаюсь.
Поднялись в мастерскую. Десницын наконец снова смог открыть рот:
— Ксения Павловна, поймите…
— Нет! Я ничего не буду слушать, пока вы не выпьете горячего чаю или бульону. Иначе опять уйду и уже больше не вернусь! Где тут у вас можно что-нибудь приготовить?
Он привел ее в маленькую кухоньку — плита, конечно, была не растоплена. У Арсения не оказалось даже никакого рождественского угощения: только ржаной хлеб, немного кофе, какие-то печенья и остатки яблочного конфитюра в стеклянной банке. «Да уж, изобилие! Пожалуй, он и не разговлялся… Совсем не похоже, чтобы Дольской что-то ему платил». Гостья растерялась, но художник быстро сварил кофе на спиртовке и сам накрыл в комнате скромный стол. После первого же глотка Арсений поспешил, насколько это было возможно, объяснить ситуацию:
— Поймите, я сам никогда не видел того, кто делал эти заказы, знаю о нем только от третьих лиц, а их я не могу назвать. Это грозит им смертью, Ксения Павловна! Да вам теперь и так известно, пожалуй, больше, чем мне. Картины действительно рисовал я, но не рисовать я их не мог: иначе моего друга наверняка уже не было бы в живых! Больше мне сообщить нечего, но мой долг предупредить вас, предостеречь: не доверяйте этому человеку! С ним шутки плохи.
Балерина задумалась. После недолгой паузы, покачав головой, заметила:
— Странный у вас друг, ничего не скажешь! Полагаю, это он втянул вас в такую авантюру и умело использовал. Ему-то вы по-прежнему доверяете?
Художник промолчал, отведя глаза в сторону.
— Ну, будет — успокойтесь, Арсений: я верю, что вы действительно ничего не знаете. И не станем больше говорить об этом. Лучше покажите мне другие ваши картины. Если можно…
Сеня развел руками:
— А у меня здесь больше нет ничего. Разве что графика… Погодите, я мигом!
Он куда-то вышел из комнаты и вскоре вернулся взъерошенный, в пыли, зато с грудой папок для бумаг:
— Вот! Храню их на антресоли — оформлять недосуг. Да, может, и не стоит.
Художник стал смущенно показывать один за другим акварельные этюды, рисунки тушью и просто карандашные зарисовки. Ксения с любопытством разглядывала городские виды: крыши близлежащих домов. Благовещенские купола в окружении вьющихся голубей и чаек, выписанные тонким пером купы деревьев.
— Это все так — упражнялся когда-то, прямо из окна писал…
— По-моему, вы просто себя недооцениваете. Смотрите, как чудесно переплелись обнаженные ветви на небесном фоне — настоящее кружево! Не всякому дано увидеть такое, тем более нарисовать.