Мария слушала, сопереживая, сочувствуя несчастной подруге до боли сердечной, но, умудренная жизненным опытом, она понимала, что раны души может залечить только Господь по милосердию Своему да время:
— Крепитесь, милая Ксеничка! Жизнь на этом не кончается, поверьте…
— Я хочу просить вас об одной только вещи, Мария… Я рассказывала вам — у меня духовник в Тихвине, отец Михаил, схимонах Успенского монастыря. Напишите ему о том, что со мной происходит, в каком я искушении, или телеграфируйте… Ради всего святого, только вас могу попросить об этом, не откажите! Запомните — старец Михаил. Он должен все узнать, пускай молится за меня, грешную, а его поминать не забываю… Мне самой бы, конечно, это сделать, но ведь вот как все получается — не по нашему рассуждению…
— Обязательно все сделаю как вы просите, — заверила благочестивая женщина, готовая исполнить любую просьбу больной Ксении, лишь бы это помогло. — А хотите, я поговорю с импресарио, если понадобится, с самим директором? Они должны, обязаны принять во внимание ваше плач… болезненное состояние — они напрямую заинтересованы в здоровье своей лучшей балерины. Вы же до сих пор всегда выручали труппу, пускай теперь войдут в ваше положение! Они должны смириться…
Балерина запротестовала, порываясь встать:
— Ни в коем случае! Не нужно этого — все превратят в некрасивую историю. Мне совсем не хочется скандала! Разве вы не замечаете — в труппе постоянные интриги, какие-то подводные течения, а я не понимаю и понимать не хочу этой закулисной возни! Для меня сцена священна: не желаю, чтобы бульварные газетенки получили очередной повод для своих омерзительных сплетен о театре.
В ответ на это старая подруга могла только беспомощно разводить руками, сетовать на тяготы актерской жизни и лукавство богемной среды:
— Нам ли с вами не знать этого, бедная моя девочка…
Ксения, по крайней мере, знала, что никто из тех, от кого зависит ее выступление, даже не думает, не допускает мысли о том, чтобы освободить ее от спектакля. К тому же интуиция подсказывала балерине: она попала в бурлящий кратер противостояния интересов враждебных творческих или, вернее, псевдотворческих кланов, неведомых ей, но влиятельных сил: угодила в самый центр узла, который затягивался все сильнее и безжалостнее. «Погибали» в этом змеином клубке по сути случайные люди, затянутые в чужую циничную игру; простые, честные служители сцены — артисты становились жертвами трагических обстоятельств. Ксения Светозарова была не в силах помочь ни этим несчастным, ни даже себе самой. Понимала ли Мария с такой же остротой катастрофичность сложившейся ситуации? Она лишь видела, как мучается больная, которой так и не становилось легче — скорее, наоборот, и сама страдала от невозможности прогнать коварный недуг. Балерина же снова впала в забытье, не могла даже завтракать.
Примерно в полдень опять примчался издерганный импресарио, на этот раз уже с педагогом — репетитором Ксении. Растерянная прислуга открыла важным особам, но уже в прихожей путь им преградила Мария, решительно заявив:
— Господа, я должна предупредить вас: Ксения Павловна очень плоха, и не следует ее сейчас беспокоить — она спит. Ей нужен отдых, господа, об участии в вечернем спектакле не может быть и речи.
— Pardon, madame, мы уж как-нибудь сами разберемся! — раздраженно бросил импресарио. — И что за ситуация такая безвыходная? Доктор дал госпоже Светозаровой лекарство, обещал мне, что это средство поставит на ноги… кого угодно. Может быть, mademoiselle просто не в духе? Знаете, как это бывает у капризных дам…
— Да как вы можете! Сами ведь вечером видели, бездушный вы человек! — Лицо Марии покрылось багровыми пятнами. — Проявите христианское милосердие, в конце концов…
Педагог, дама почтенного возраста, то и дело подносившая к глазам батистовый платочек, попросила все-таки пропустить ее в комнаты, хотя бы посмотреть на свою подопечную. Ей подруга-сиделка отказать не посмела.
— А если у всех балерин в труппе случится вдруг мигрень или бронхит, если каждая станет отказываться от выступления — предлогов можно найти сколько угодно! — что тогда прикажете делать мне? — оправдывался глава труппы, оставшийся в коридоре. — Я-то, может быть, любой готов посочувствовать, а что скажет вышестоящее начальство? За все спросят прежде всего с вашего покорного слуги!
Он ходил от стены к стене, обхватив руками голову. Педагог пробыла у постели Ксении совсем недолго. Вышла, уже не отрывая платка от лица. Поминутно всхлипывая, она бормотала: «Господи Боже, Царица Небесная, дайте ей сил, верните ей силы! Бедняжка, бедняжка…». Импресарио воздел глаза горе, спешно помахал в воздухе ладонью слева направо, едва касаясь плеч и лба, и, вспомнив «Матку Боску» [278] , произнес плаксивым тоном, каким дети обычно выклянчивают гостинец у взрослых:
— Ну что Тебе стоит? Не откажи мне! Сделай же, чтобы она встала и отработала, как всегда, от начала до конца без запинки!
С подобными чаяниями господа из театра покинули первую танцовщицу Императорской Мариинской труппы. Мария молча проводила их, вернулась в спальню к изголовью больной. Ксения все так же спала: волосы разметались по подушке, отдельные локоны прилипли ко лбу, будто росой усыпанному капельками пота, глаза глубоко запали, окруженные фиолетовыми тенями: черты лица, без того тонкие, обострились и стали еще выразительнее. По тяжелому, порывистому дыханию, искаженному очерку приоткрытых губ можно было не сомневаться — снится ей что-то неприятное, тревожное. В приоткрытую дверь осторожно заглянула Diania:
— Что, барыне-то не полегчало?
Единственная подруга поднесла палец к губам и вышла на цыпочках в гостиную, увлекая прислугу за собой. Она решилась доверить балерину ее попечению, а сама собралась в ближайшую церковь заказать молебен о здравии болящей рабы Божией Ксении. Уходя, наказала Глафире никуда не отлучаться от барыни, всячески ухаживать за ней, если та вдруг пробудится.
— Я не бестолковая какая, сама, небось, знаю! — обиженно воскликнула девушка, протянув бывшей певице пятиалтынный [279] . — Вот, от меня тоже свечи поставьте. А так будьте покойны-с! Не ради одного жалованья служу — мне тоже они, чай, как родные.
С уходом Марии Ксения почти сразу внезапно поднялась с постели — почувствовала, как живительное тепло разливается по телу и чудесным образом возвращаются силы. Она накинула пеньюар и, к удивлению Глаши, умильно наблюдавшей за ней, закружилась по комнате. «Чудо! Неужели я выздоравливаю? — поражалась собственному порыву балерина. — Пожалуй, что так к вечеру я обрету прежнюю форму и тогда не подведу никого!» Ей показалось, что она уже готова простить Арсению его дерзость: «Этот поступок с иконой — нелепость! Наверное, на него нашло что-то и теперь он, может быть, кается сам… Господи, неужели я сегодня смогу танцевать?» Волна вдохновения повлекла Ксению к пианино, она уверенно взяла несколько аккордов и приятным сопрано запела алябьевского «Соловья». Бесхитростную импровизацию прервал грубый телефонный звонок. Незнакомый, нагловатый голос «доброжелателя» сообщил «приятную новость»: у балерины Коринфской прямо на сцене во время спектакля «между прочим» случился эпилептический припадок. После этого «откровения» в трубке раздался злорадный смешок, и связь оборвалась. Самое неприятное заключалось не столько в том, что Коринфская была единственной возможной заменой Ксении в «Лебедином», главное — ей опять стало невыносимо тоскливо, а в словах «доброжелателя» послышался издевательский, неприкрытый намек на безвыходность ее положения, наконец, балерину просто охватил панический страх. Недуг вернулся, словно пять минут назад не было чудесного просветления. Возобновилась горячка, Ксения еле добралась до постели, вся дрожа и беспрерывно шепча молитвы.