Даже Звонцов, сам того не ожидавший, проникся великолепием службы: в душе тоже проснулось что-то светлое из раннего детства, то чувство, которое он обычно определял для себя как «стихийный мистицизм». Его охватило неожиданное давным-давно забытое желание. «А что, если сейчас причаститься? Лет двадцать не причащался! Да ведь говеть положено… Ничего — на исповеди не скажу, откуда тогда поп узнает? Верю я или нет — мое личное дело, а от Причастия не может быть вреда!»

Исповедуясь, Звонцов буквально выдавливал из себя общие фразы: каюсь, мол, грешен, и батюшка, видимо посчитав, что из-за одного нерадивого не пристало задерживать других страждущих, отпустил его с миром. Вячеслав Меркурьевич обрадовался, что «поп» не мучил расспросами, и встал в очередь к Причастию. Он надеялся, что этот «мистический ритуал» обеспечит ему удачу в любом деле. Однако на пути к Святой Чаше возникло неожиданное препятствие: впереди стоял юродивый, показавшийся Звонцову настолько отвратительным, что он чуть ли не отскочил в сторону, будто обжегся. Встав за колонной, брезгливый «христианин» подождал, когда отступило чувство тошноты, и решил, что будет вполне достаточно приложиться к чудотворному образу: «Какая разница — причаститься или поцеловать икону — и то и другое должно действовать одинаково».

Едва ли не впервые в жизни скульптор, силясь изобразить на лице смирение и кротость, умолял Божьего Угодника: «Святой Никола, если ты имеешь такую силу помощи, не откажи и мне: сделай так, чтобы мои работы всегда вызывали у людей удивление, восхищение и почитание!»

Уже на улице, снова став собой прежним, Вячеслав Меркурьевич поражался: «Мог ли я думать, что буду лобызать Сенькину работу, когда приметил его на заводских задворках! Кто б мои скульптуры облобызал… Нет — положительно все это бред и наваждение!»

Тут из-за спины послышался чей-то старческий голос. Оказалось, одна прихожанка наставляла другую, помоложе:

— Как же это, сомневаться? Чудеса Господни кругом, Марфуша. Ты вот Жировицкую икону почитаешь, да не знаешь, видать, того, что однажды сгорел храм, где она хранилась, дотла сгорел, а образ остался невредим — детишки его на руки с пепелища приняли. Потому, голубушка, что образ-то был чудотворный.

«Вот так и возникают сказки в народе, — отметил про себя Звонцов. — Хотя, конечно, прелюбопытно, если такое было в действительности». Очередная дерзкая затея на ходу родилась в звонцовском воображении: можно лепить статуи и статуэтки Девы Марии и святых — у католиков они наверняка будут пользоваться большим спросом.

XIV

Наотрез отказавшийся от гонорара за портрет, осветивший его душу, Арсений в то же время остался без копейки денег. Он был близок к отчаянию, но вспомнил, что как раз сегодня Звонцов обещал вернуть долг — больше трехсот рублей, который брал, когда разграбили его мастерскую. «Все-таки давать в долг иногда полезно», — подумал Сеня и помчался на Лермонтовский, надеясь на природное благородство Вячеслава.

Скульптор в это время уже в полную силу работал над прихотливым заказом своей немецкой патронессы. Десницыну было очень любопытно посмотреть, как Вячеслав Меркурьевич воплотил эту идею, — творческий процесс, по расчетам художника, близился к концу. Звонцов выглядел довольно странно: с одной стороны, он был явно рад приходу друга, но в то же время взволнован и, как показалось Сене, даже чем-то напуган. «Неужели опять в запое?» — предположил Арсений и подумал, что, может, и приходить-то не стоило. Ему уже надоело бороться с пагубными страстями богемного дворянчика.

— Понимаешь, Сеня, — растерянно признался Звонцов. — Глупейшая история — сижу здесь, в прихожей, уже часа полтора, а в мастерскую зайти боюсь. Ты, наверное, решишь, что я сумасшедший… Если бы ты мне не был другом, я и не рассказал бы, что произошло… Да мне все равно никто не поверит, а тебе я просто покажу…

— Да что случилось-то? — недоумевал художник.

— Понимаешь, она оживать стала!

— Кто?!

— Скульптура! Представь себе, я леплю, увлекся, и вдруг голова этой твари начинает оживать! Здоровенная голова, раза в три больше настоящей… Я ведь здесь совсем один, а у нее вдруг глаза засветились, задышала — ужас! Мне даже кажется, она и сейчас рычит…

Лицо у Звонцова было бледное как полотно. Он поспешил предупредить подозрения Арсения:

— С тех пор, как взялся за эту работу, капли себе не позволил — все спешил закончить.

Похоже, Звонцов не шутил — из мастерской доносились какие-то утробные звуки.

— Слышишь? — Его буквально затрясло. — Я туда не пойду. Иди посмотри сам, ради Бога! Только ты накрой потом чем-нибудь эту… животину. Пожалуйста!

Теперь художник сам был озадачен — что же там могло произойти? Он перекрестился («От греха подальше…») и, осторожно приоткрыв дверь, проскользнул в мастерскую. Еще никогда в жизни не видел он столь выразительного «портрета». Образ собаки — скульптурное, на первый взгляд, уподобление натуре, по сути, нельзя было отнести к какой-либо формальной категории изобразительного искусства, и степень мастерства автора тоже выходила за рамки традиционной шкалы оценок. Ясно было одно — Арсений увидел некое мистическое воплощение звериной природы, вызывающее страх в самой глубине существа зрителя. Десницын видел его всего какую-нибудь минуту, но этого хватило для того, чтобы гипнотически воздействовать на сознание, заворожить, запугать человека и почти парализовать его волю. Арсений почувствовал, что и он вот-вот сойдет с ума: «Проклятая тварь — кажется. она действительно не глиняная, а…» Призвав на помощь иссякающее самообладание, художник выскочил в переднюю. Страшное наваждение отпустило, но источник его оставался в мастерской, и было ясно, что нужно избавиться от мерзкого оборотня.

— Святой воды у тебя, конечно, нет? — риторически вопросил Арсений точно прикованного к стулу скульптора. Тот обреченно повел головой из стороны в сторону.

— Очнись! Нужно ее немедленно уничтожить — пойдем вместе! — не отступал Арсений. Решительный призыв друга возымел действие.

Со словами «Ага! Значит, ты тоже увидел!» Звонцов вскочил как ошпаренный.

Художник, недолго думая, схватил массивный шандал на пять свечей из остатков звонцовского наследства. Следуя примеру, Вячеслав Меркурьевич взял со столика для визиток тяжелое бронзовое пресс-папье. В мастерскую вошли на цыпочках, будто скульптура могла что-то услышать, но впечатление было как раз такое, что глиняная собака почуяла неладное и на глазах у них с ней стало происходить невероятное. Звонцов готов был поклясться, что видит, как немецкая псина всем корпусом подалась вперед, устрашающе рыча, как разверзается пасть и с клыков падает слюна, при этом зверюга стала вдруг расти в размерах. Первым среагировал Арсений. Изловчившись, он со всего маху обрушил шандал на голову ожившей скульптуры. Сила удара была столь велика, что подсвечник полностью увяз в глине и наружу осталось торчать только фигурное основание. Друзья одновременно почувствовали брезгливость, после чего наступило ни с чем не сравнимое облегчение.