— Скульптура — ваше призвание?! — моментально отреагировал Смолокуров. — Вот как? А я и не предполагал. Но это неудивительно: многие прирожденные художники умирают в убеждении, что они всю жизнь были ваятелями от Бога, бывает и наоборот. Скажем, Доре всему миру был известен как график, но искренне считал себя живописцем… Я помню вашу скульптуру, но, видите ли, друг мой, как бы это помягче сказать… Вы только поймите меня правильно: достоинства ваших пластических работ весьма спорны. Конечно, они смелые, новаторские, я не ретроград, но они стилистически совсем не сочетаются с вашей живописью. Ваше дарование художника подлинно выдающееся, многообещающее. С кистью в руках вы, не побоюсь этого слова, гений, а вот с резцом — только талант, я бы даже сказал, ремесленник. Не стоит обижаться — по этой части у меня острый глаз. Вот Буонарроти — у него потрясающее единство стиля ваяния и живописи. И какая мощь на счет этого! Стиль формирует личность — возьмите Александра Великого, Цезаря! Сказал же кто-то: «Человек — это стиль»! Если бы вы делали ваши скульптуры в том же стиле, как ваша живопись, эти работы были бы бесценны. Стиль подразумевает внутреннюю цельность, а в обычной жизни трудно быть всегда цельным и последовательным — часто это входит в противоречие с земным законом… В каждом твоем поступке должен читаться твой неповторимый стиль. Порой стильность может стоить тебе жизни, но даже вышибить себе мозги из револьвера ты должен стильно. К вашей живописи это имеет непосредственное отношение: вы нашли в ней свой стиль, а теперь хотите отступить? В стиле все и дело.
Скульптор не ожидал такой впечатляющей отповеди и, хотя ему было обидно за свои «синтетические» статуи, понял, что возражать бесполезно.
— Ну, порадуй меня еще хоть чем-нибудь, Вячеслав Меркурьевич! — снова перешел на «ты» Смолокуров. — Неужели у тебя не осталось ничего из старых твоих картин? Вспомни, может, пылится где-нибудь в укромном уголке, а? Может быть, ты дарил какие-то вещи друзьям, знакомым — я бы дорого купил, не обидел бы… Ты что, все еще боишься меня, что ли, — вот этого совсем не нужно, доверять нужно друг другу. Ты же благоразумный человек, ты же должен понимать, что я ведь уникальный шанс тебе даю великим стать! Через пять лет коллекционеры всего мира будут гоняться за твоими работами. Хоть это ты понимаешь, голова садовая?
Звонцов понуро смотрел себе под ноги. Смолокуров с досады махнул рукой:
— Глупец ты! Ну, может, образумишься, обдумаешь, поймешь, только смотри не опоздай — сегодня я сам предлагаю, а потом, гляди, не допросишься…
Замолчали оба. Первым все же подал голос вконец запутавшийся ваятель:
— Господин Смолокуров, может, это и не к месту сейчас, но меня мучит любопытство с того самого момента, как я услышал вашу игру на фортепиано… Позвольте вопрос: вы тогда сами играли?
— Ты еще сомневаешься?! Конечно, сам!
— Зачем тогда вам понадобилось изображать из себя художника, связываться со мной? Вы ведь могли бы покорить свою Прекрасную даму мастерством музыканта. Зачем все это, когда вы сами недюжинная натура?
— Конечно, сам играл! — повторил купец. — Так же, как сам писал портрет. А вы, батенька, подумали, я покупаю талант? Ошибаетесь — я просто на нем женюсь!
На лице Вячеслава Меркурьевича появилась глупая улыбка человека, который не понимает, шутят с ним, принимают ли за дурака, или говорят вполне серьезно. Улыбка сменилась приступом идиотского смеха, который подхватил и Смолокуров.
Жутко было слышать этот хохот в пространстве над Невой, между спавшим Зимним и Стрелкой, на готовом вот-вот развестись Дворцовом мосту при алом пламени ростральных жертвенников.
«Заведение» оказалось в двух шагах от Биржевого моста. Это был большой, но мало чем примечательный дом эклектической эпохи, впрочем, не столь уж и частый пример для поражающей всевозможными строениями в новейших стилях Петербургской стороны: темно-серый фасад, скромная лепнина, балконы с дежурными кариатидами. Внутри все было отделано и обставлено с игривым шиком. Смолокуров запанибрата пообщался со швейцаром в расшитой галунами ливрее, напоминавшей то ли гусарский доломан, то ли придворный мундир. Сверху уже спускалась хозяйка в умопомрачительном халате с массой каких-то рюшек, оборок и розовом кружевном чепце — дама увядающая, но еще желавшая производить впечатление на противоположный пол.
— Незабвенная мадам Петухова! — представил бандершу Евграф Силыч и, как завзятый дамский угодник, приложился к ее руке. — Comment ça va [171] , чаровница? Меня не забыла еще? Скучали, верно, скучали!
— Помилуйте! В такое время, господа! Мои девочки сейчас еще отдыхают. — с наигранным укором произнесла мадам. — Вы просто непредсказуемы!
Она обращалась, естественно, к Смолокурову, а у скульптора опять испортилось настроение: «Докатился до борделя, наследственный дворянин… Позор!»
Изучив посетителей взглядом профессиональной сводни, хозяйка благосклонно произнесла:
— Ну да что там чиниться: для вас всегда найдется компания. И для молодого человека — вы у нас, вижу, впервые. Не соскучитесь — мои цыпочки знают толк в деле. Вот увидите, c’est magnifique! [172]
И она повела клиентов куда-то наверх по устланной мягкой ковровой дорожкой лестнице, окна которой выходили в глухой мрачный петербургский двор.
— Полная конфиденциальность — никто не узнает о нашем визите сюда, — Смолокуров ободряюще шептал на ухо скульптору. — Главное, не тушуйся! Вячеслав Меркурьевич, из тебя выйдет любовник на «ять»!
Свернув на очередной лестничной площадке в казавшийся бесконечным коридор, мадам повела посетителей мимо однообразного ряда дверей, некоторые из которых были приоткрыты, и можно было видеть, как нежатся на своих широких ложах обитательницы пикантного заведения. Звонцов иногда встречал их откровенные взгляды, некоторые из девиц, правда, были удивлены столь ранним визитом клиентов — в час, когда они имели право на одиночество.
Слышались недовольные заспанные голоса:
— Что за беспокойство? Глаз не успеешь сомкнуть, как уже будят!
Мадам Петухова спокойно отвечала, не замедляя шага:
— Спите, спите, курочки мои. Dormez-vous bien! [173]
«Вот уж действительно — невинная птичница!» — подумалось скульптору. Наконец они оказались в просторном помещении, обставленном на манер гостиной, с претензией на модный салон, но все тут было сумбурно: золоченая мягкая мебель «сочеталась» с новомодными фривольными гравюрами Бердслея на стенах, подобием тигриных шкур на полу: большие китайские вазы стояли рядом с копиями античных статуй; грубоватые фарфоровые статуэтки, изображавшие предельно откровенные сцены, соседствовали с благородной бронзой «дней Александровых». Хозяйка усадила желанных посетителей в кресла и с загадочной улыбкой поведала: