Из поселка в сторону Бахмутки шел скотовоз с бычками — какой-то не шибко расторопный хозяин надумал наконец-то ноги уносить. Навстречу — «КамАЗ» с последней партией обещанного Колодию подкрепления. Буслаев умный мужик, если бы он мне «такое» прислал — поимел бы конкретный скандалище.
Пока два грузовика пытаются разминуться и отирают бортами кладку дикаря, пассажиры осматриваются. Там — два десятка телят, и здесь — два десятка телят. Глаза — один в один: испуганные, потерянные, по-собачьи несчастные, да еще и с печатью какой-то запредельной обреченности. Словно понимают, что одних — на бойню и других — на бойню. Пусть внешне и отличную, но такую же — конкретную живодерню, только для двуногих.
Просто — отрыв башки, как озарение какое-то… Надо Колоде сказать, нехай заворачивает назад — к такой-то матери. С них — толку?! Телята, блядь, одно слово! Под первым же артударом подорвутся и побегут кто куда. Потом под них двадцать ям копать. Сколько можно уже — копать… Достало! Не… Сдам сейчас «Команданте». Вот пусть он попробует Богданыча уболтать.
Майор о пополнении и о его качественном составе уже знал и на мои провокации не поддался:
— А шо зробышь? Е, яки — е!
— Ну и куда ты этих щенков сунешь?
— По пидроздилам — пидуть…
— Да они у тебя «по пидроздилам» — лягут!
Но Богданычу, видать, уже не до разговоров и подкрепления:
— Та видчепысь ты!
Приехал Буслаев. Вежливо и душевно обложил меня в три этажа. Нашел отдельные, особо добрые слова морально-матерной поддержки для комполка. Прочел краткую, но эмоционально заряженную лекцию на тему: «Выбор места и времени для ё-рефлексий. Что со всем этим дерьмом делать и кому куда идти — персонально». После долго и методично занимались вопросами подготовки и проведения операции.
Мои мужики неспешно отрабатывают смены позиций, сигналы, слаженность расчетов — все то, что вчера не успели. Половина бойцов, которые постарше, все как один увлеченно учат свои огневые карточки. Причем чем ближе мы подходим, тем — увлеченней.
Буслаев, задрав бровь вверх, вопросительно зыркнул.
— Отдохнуть бы людям, Дмитрий Иванович…
— Так на кой — вывел?
— Взаимодействие номеров еще раз прогнать. Да и не расхолаживались чтобы…
— Лады. Все у тебя?
— Да вроде…
Буслаев словно оттаял на мгновение.
— Тогда — удачи тебе, дорогой! Все что надо — сказано. Дело за малым — разорви их на этом холме. Порви, Деркулов, так, как ты можешь. Вложись! Не думай ни о чем — только рви. Или — здесь и сейчас, или — уже никогда. Облажаемся мы, тогда — все! Не будет у нас с тобой больше такого шанса. Никогда не будет. Понимаешь — никогда! Не устоим, не удушим — считай, просрали и себя, и войну, и страну. Сколько потом ни бегай по миру — будут отлавливать, пидарасить почем зря и, как бешеных собак, вешать поодиночке. Так что нет у нас с тобой, Деркулов, другого шанса. Помни это! Давай, братишка, — удачи в бою!
— И тебе, батя!
Обнялись, хлопнули по плечам и спинам. Тепло попрощались с подошедшим Богданычем и направились — каждый в свою сторону. Все, что можно, — сделано, что нужно — сказано. Пути назад — нет. Каждому осталось сыграть сольную партию.
В 24–00 подняли людей. За час собрались, по три раза все перепроверили. Осталось последнее…
— Василь Степанович! Строй отряд.
Черная непроглядная ночь. Мокрый влажный снег валится тяжелыми отвесными ледышками и тут же тает в жидком месиве. Под ногами чавкающая грязь перемолотого взрывами щебня, угля и дробленого мусора под ледяной кашей. Внутренний дворик меж полуразрушенной управой базы и хламной горой бывшей диспетчерской. Посередине железный короб моих бойцов. На каждом — до полусотни килограммов самой смертоносной и безжалостной стали. Нам всем идти в ночь и в бой. Что будет через несколько часов — не знает никто. Кому-то из них, а вполне возможно, что и всем нам, уже не встретить завтрашний день. И они — смотрят на меня…
Я был солдатом. Давно — четверть века назад — но был. Настоящим солдатом на настоящей войне. Тогда было тяжело, очень тяжело — до крика, до потери себя, до бреда тяжело — но не так! Никогда от моего слова, от одной-единственной, крошечной и незаметной ошибки не зависела жизнь сотен товарищей. И никогда так выжидательно, с такой надеждой и верой в своего командира, столько людей не пыталось заглянуть мне в глаза, в самую душу.
Теперь я должен им сказать слова. Найти такие, которые заставят взрослых мужиков, в большинстве отцов семейств, лежать в ледяных норах много часов подряд — мочиться под себя, не курить, не разговаривать, не есть, не пить, не дышать. Потом взять в озябшие руки свое оружие и по одной-единственной команде — встать грудью перед колонной танков, бронетранспортеров, самоходных минометов и зенитных установок. И, разрывая горло, выхаркивая со смертным криком гланды, — выстрелить в них. И попасть. И упасть, если повезет. И снова встать — новый выстрел и новое везение. Или — нет. И так до самого конца — яркой вспышки перед глазами или команды «отставить огонь» — с нелюдской яростью убивать, калечить и уродовать друг друга.
Таких слов — миллион. Половину жизни после первой войны я находил нужные обороты в правильных предложениях. Для места, события, времени. Для отдельного человека и для большого коллектива. Это — моя профессия. Только здесь не то место и не то время. Да и люди — другие.
Это — мои братья. Больше, чем просто родня. Никого сюда не звали — сами пришли. Их никто и ничего не может заставить силком. Каждый хозяин собственной и чужой жизни — у каждого ствол. Здесь все условно — власть, должности, приказы, дисциплина. Они — добровольцы. Сами выбрали этот путь. Поверили своим военачальникам. Без принуждения решили подчиниться и идут за нами в этот зимний мрак, грязь и смерть. Это их выбор.
Поэтому нужных слов — мало. Каждое — ценой в слезы победы или в ужас поражения. И мне сейчас ошибиться в словах опасней, чем любому из них — с первым прицеливанием. И думать тут некогда, да и незачем. Логика, рассудок нужны были раньше — при подготовке. Теперь рефлексы, интуиция пусть правят битвой. В рубке оно — надежнее.
Отсекая сомнения, как первый знак замершему строю, резко поддернул всем корпусом — поправил ремень «Таволги». Мог бы и на БТРе довезти, но — пусть видят, что командир с ними во всем. Мои-то знают, что я за спинами пацанов никогда не отсиживался, но сейчас половина — новички. Пусть врубаются.
Пару раз хапнуть незаметно воздуха побольше — и… понеслась:
— Отряд! Мужики!!! Перед тем, как выступать на позиции, я скажу вам то, что вы должны знать. Не просто понимать — знать. Мы идем для того, чтобы завтра — победить. Проиграть мы — не можем. Не потому, что у нас в три раза больше граников, чем они смогут напихать брони на бугре. Не потому, что со ста пятидесяти метров невозможно промахнуться по неподвижной машине. И не потому, что нас закрывают холмы и промоины, непроходимые минные поля и минометы бригады. Нет — не поэтому! Только лишь потому, браты, что иначе — все напрасно. По-другому нам незачем иметь свою Родину, собственные семьи и вообще носить штаны. Завтра решится — чего мы стоим. Место называется Сутоган. В переводе с татарского означает «глубокий котел». Вот — знак свыше! Мы не пустим их дальше, а в самом котле — устроим кровавую баню на все времена. Чтобы опять и надолго отбить охоту нас лечить. Последний раз на танках Европа везла нам свою цивилизацию в Великую Отечественную. Все помнят, чем учеба закончилась?! Нам и сейчас не в падлу сесть на БМПшки и прошвырнуться по их автобанам — пошмонать дуканы [79] Варшавы, Таллина и Праги! Но это — потом. Сейчас же надо тормознуть ребятишек — вот тут. Здесь они — приплыли. Дальше пропустить — не можем! Вот и все! И им на этот холм — не подняться! Тут дело не в их железе, а в силе нашей решимости. Вы, мужики, знаете разницу между фашиками и нами. Мы уравняем правила — вернем их в прошлое. Сойдемся накоротке — за грудки, глаза в глаза. Вцепимся им в глотку и тогда посмотрим: кто — кого. Покажем всему прогрессивному мировому сообществу, у кого яйца — стальные, а у кого так — серебрянкой присыпаны! Вершится новая история. И пишется она нашими руками. И мы покажем, кто истинный хозяин этой земли. Сделаем их! Удачи в бою, братья!