Мы немного помолчали. Автобус полз по авениде Арекипа, подбирая и высаживая пассажиров. Перед колледжем Раймонди Хавьер вновь заговорил, теперь уже одержимый этой идеей:
– Тебе понадобятся деньги. Что будешь делать?
– Попрошу на радио вперед. Продам все, что у меня есть: костюмы, книги. Заложу пишущую машинку, часы – короче, все, что можно. И буду искать как сумасшедший любую работу.
– Я тоже могу кое-что сдать в ломбард, например радиоприемник, авторучки, золотые часы, – сказал Хавьер. Прикрыв глаза и прикидывая на пальцах, он подсчитал: – Думаю, тысячу солей смогу тебе одолжить.
Мы расстались на площади Сан-Матина, договорившись встретиться в полдень у меня, на верхотуре «Панамерикана». Разговор с другом принес мне облегчение – я пришел на работу в радужном настроении, исполненный оптимизма. Я прочитал газеты, подобрал информационные сообщения, и второй раз в истории Паскуаль и Паблито, появившись в конторе, нашли радиосводки уже готовыми к выпуску. Как назло, оба они торчали здесь, когда позвонила тетушка Хулия, и наш разговор пришлось свести к минимуму. Однако я осмелился в их присутствии сказать ей, что переговорил с Нанси и Хавьером.
– Я должен обязательно увидеть тебя сегодня, хоть на несколько минут, – попросил я. – Все идет на лад.
– Ты знаешь, у меня душа в пятках, – сказала мне тетушка Хулия. – Я всегда умела делать хорошую мину при плохой игре, а тут совсем скисла.
У нее был прекрасный предлог отправиться в центр Лимы, не вызывая подозрений: в компании «Ллойд-Аэро Боливиано» она собиралась заказать билет на самолет в Ла-Пас. Поэтому ей удастся прийти ко мне около трех часов дня. Мы оба не касались в разговоре вопроса о нашем браке, но мне было горько слышать, что она говорит об отъезде. Повесив трубку, я немедленно отправился в городской муниципалитет – выяснить, какие документы нужны для регистрации гражданского брака. В муниципалитете работал один из моих друзей, который выяснил все необходимое, полагая, будто речь идет о моем родственнике, собравшемся жениться на разведенной иностранке. Требования были устрашающие. Тетушка Хулия должна была представить свидетельство о рождении, документ о разводе, заверенный министерствами иностранных дел Боливии и Перу. Я также должен был предъявить свидетельство о рождении, но, поскольку был еще несовершеннолетним, требовалось и нотариально заверенное разрешение родителей на вступление в брак или их заявление, что я уже совершеннолетний – «эмансипированный», – в суде по делам несовершеннолетних. Оба пути абсолютно исключались.
Я вышел из муниципалитета, занятый мысленными подсчетами: оформление документов тетушки Хулии, даже если они у нее с собой, в Лиме, займет несколько недель. Если этих документов у нее сейчас нет, то на оформление их в Боливии, затем в муниципалитете и нотариальной конторе уйдет месяц. Что же касается моего свидетельства о рождении, то, поскольку я родился в Арекипе, мне придется обратиться к какому-нибудь родственнику там с просьбой выслать документы, на что тоже потребуется время (кроме того, это было рискованно). Трудности, словно бросая вызов помериться с ними силой, возникали одна за другой, но не сразили меня, а лишь укрепили мою решимость (с детства я был очень упрямым). Уже на полдороге к радиостанции, около здания редакции «Пренса», меня вдруг осенило – я повернул в другую сторону и помчался весь в поту в университет. Сеньора Риофрио, секретарь юридического факультета, в обязанности которой входило ознакомление студентов с их оценками, приняла меня с извечным выражением материнской ласки на лице и участливо выслушала путаную историю о том, что необходимо как можно скорее совершить ряд юридических формальностей, иначе я могу потерять работу, которая поможет мне оплачивать занятия в университете.
– Официально это запрещается делать, – посетовала она, подымая безмятежное лицо от запыленного стола и направляясь вместе со мной к архивным полкам. – Вы злоупотребляете моей добротой. Когда-нибудь меня за это уволят со службы, и никто из вас не пошевелит пальцем, чтобы помочь мне.
Пока она копалась в папках с документами студентов, поднимая облачка пыли, от которой мы оба чихали, я заявил сеньоре Риофрио, что, если когда-нибудь и произойдет такое, весь наш факультет объявит забастовку. Наконец сеньора нашла мои документы, среди которых действительно фигурировало свидетельство о рождении, и вручила его мне, предупредив, что дает всего на полчаса. Мне понадобилось пятнадцать минут, чтобы снять две фотокопии в книжной лавке на улице Асангаро и вернуть одну из них сеньоре Риофрио. На радиостанцию я прибыл, сияя от восторга и чувствуя себя способным стереть в порошок любых драконов, которые встанут на моем пути.
Я уже сидел за столом и разбирал бюрократические каракули на моем свидетельстве (выяснив, что родился на бульваре Парра, и это мой дедушка и дядя Алехандро засвидетельствовали в алькальдии), когда меня отвлекли вошедшие Паскуаль и Великий Паблито (я еще раньше приготовил две сводки и взял интервью для радио у Гаучо Герреро, аргентинского лавочника, ныне – гражданина Перу, который занимался тем, что побивал собственные рекорды: он дни и ночи бегал вокруг площади, причем ухитрялся на бегу есть, бриться, писать и даже спать). Паскуаль и Великий Паблито обменивались впечатлениями о пожаре и с хохотом вспоминали крики жертв, корчившихся в огне. Я пытался продолжать чтение неудобоваримого свидетельства о рождении, однако комментарии моих редакторов о том, как погибли полицейские комиссариата в Кальяо, подожженного с помощью бензина каким-то сумасшедшим (погибли все до единого – от комиссара и до последнего сыщика, включая собаку-ищейку), вновь отвлекли меня.
– Я просмотрел все газеты и не обнаружил информации о пожаре. Откуда вы узнали о нем? – спросил я. Потом обратился к Паскуалю: – И пожалуйста, не вздумай посвящать все сегодняшние радиосводки этому сообщению. – Затем приветствовал их обоих: – Привет, садисты!
– Это не сообщение, а содержание радиопостановки, которую передавали в одиннадцать часов, – объяснил мне Великий Паблито. – Она была посвящена сержанту Литуме, наводившему ужас на всех рецидивистов Кальяо.
– Сержант тоже превратился в кусок жареного мяса, – подхватил Паскуаль. – Он мог бы спастись, сержант как раз уходил на дежурство, но он вернулся, чтобы помочь капитану. Литуму погубило его доброе сердце.
– Он хотел спасти не капитана, а сучку Чоклиту, – поправил Великий Паблито.
– Это так и осталось неясным, – сказал Паскуаль. – На Литуму упала решетка в одной из камер. Если бы ты видел дона Педро Камачо в момент, когда он погибал в огне! Ну и актерище!
– Что же тогда говорить о Батане! – великодушно восхитился Великий Паблито. – Никогда бы не поверил, что можно лишь двумя пальцами имитировать гул пожара. Но я сам видел, дон Марио, сам видел, собственными глазами!
Эту беседу прервал приход Хавьера. Как обычно, мы отправились пить кофе в «Бранса», и здесь я рассказал другу о результатах моих расследований, а также с гордостью показал свидетельство о рождении.
– Я размышлял об этом и должен сказать: твое решение жениться – глупость, – заявил мне Хавьер с ходу. – И не только потому, что ты еще сопляк, но главное – из-за денег. Тебе придется надрываться на всякой паршивой работе, только бы не голодать.