Наступил праздник Дарования Торы, и вместе с ним пришла из степи весна. Злочев, будто в вышедшей из берегов реке, тонул во влажной, ярко-зеленой, бархатной траве, заполонившей улочки. Всюду, где только можно, пробивалась зелень, забиралась на крыши, карабкалась на стены, и казалось, что опутанные стеблями дома сами растут из земли. А над ними висели, налезая друг на друга, сплетаясь шатрами, кроны старых лип. Каждая канава пестрела цветами, как клумба, каждая кочка покрылась ковром незабудок, анютины глазки выглядывали из-под стен, поросших зеленым мхом. В каждое окно заглядывали кусты жасмина, и белая сирень наполняла воздух своим ароматом.

Весенние ветерки прилетали в город, принося влажность речек, только что освободившихся ото льда, принося шум зеленого моря, окружившего Злочев своими холмами и долинами, лесами и цветущей степью. По вечерам деревья и травы окутывались темнотой, и страшно было, что Злочев навеки растворится в этой зеленой, бескрайней степи.

Накануне праздника, когда злочевские ребятишки играли на рыночной площади у колодца, на улице появился низенький старичок с округлой бородкой, с мешком и палкой в руке. Дети с любопытством смотрели на пришельца: не часто в Злочеве появляется гость. Вдруг один из мальчишек, босоногий, с курчавыми пейсами, закричал:

— Это портной, портной пришел!

Ребята узнали портного, кинулись к нему навстречу, на ходу заправляя в штаны выбившиеся рубашки:

— Дедушка портной, дедушка портной!

— Да пустите же, — махал портной палкой.

— Дедушка, пойдемте к нам!

— К нам, к нам!

— Нет, к нам! Ночуйте у нас.

Но портному было где переночевать в Злочеве. У него было свое место в прихожей синагоги. Дети с радостными криками проводили его. В синагоге он развязал свой огромный мешок и раздал детям подарки: одному вырезанную из дерева свистульку, другому медовый пряник, третьему, тому, что постарше, — книжку. А перед тем как пойти в микву, научил детей веселой праздничной песенке.

Перед праздником злочевские евреи чуть было не перессорились из-за портного: каждый хотел пригласить его к себе, чтобы выполнить заповедь гостеприимства. Очень редко в Злочеве появляется возможность выполнить эту заповедь.

Первый день праздника портной провел в доме Мендла. Тот, как глава общины, имел право раньше других пригласить гостя. За столом портной был весел, пел, много говорил, что было вовсе не в его обычае. Он порадовался за Шлойме, вернувшегося из Люблина, и потребовал с него плату за свои уроки. Пришлось Шлойме поднести ему бокал меда. Выпив мед, портной вздохнул:

— Вырос Злочев, много здесь нашего несчастного народа.

Никто не понял, почему он вздохнул, почему несчастного. Все удивились, но никто не стал расспрашивать, уже привыкли, что чудны пути портного.

Наутро, во второй день, Шлойме сидел дома, учил Талмуд. В распахнутые окошки заглядывали ветви деревьев. Птичьи голоса доносились с улицы. Сладкий медовый запах белых цветов наплывал из степи, наполнял маленький, низкий дом. Жена вынимала из сундука платья и украшения, наряжалась, чтобы пойти с матерью в синагогу. До чего же хороша была Двойра в это праздничное весеннее утро! Казалось, еще покоится на нежной коже щек ночная тишина, и черные глаза влажно блестят, словно не совсем проснулись. Великая любовь к молодой жене загорелась в сердце Шлойме, великую нежность почувствовал он к ней. И ее тоже потянуло к нему, и так же сладко звучал для нее в это утро его голос, произносивший слова Торы, как пение счастливых птиц за окном. Они любили друг друга, как любят друг друга все молодые в первое время после свадьбы. Шлойме больше не мог заниматься, он положил на книгу свою меховую шапку и принялся расхаживать по комнате туда-сюда. А молодая жена продолжала надевать на себя украшения. Наконец нарядная Двойра подошла к мужу, чтобы он благословил ее перед молитвой. Шлойме возложил руки ей на голову и произнес:

— Да не покинет тебя твоя красота, как не покинула она нашу праматерь Рахиль.

И молодая жена, взяв праздничный молитвенник в тисненом переплете, одетая в свое лучшее платье, отправилась в синагогу.

Там уже было полно народу. Наряженные в честь праздника, стоят женщины на галерее, смотрят вниз. Между матерью и свекровью стоит Двой-ра в новом платке, в украшениях, подаренных свекром на праздник, в золотых башмачках из Люблина.

Она видит сквозь столбики перил, как Шлойме, закутанный в талес, стоит на возвышении, бережно держит в руках свиток Торы, поет праздничный гимн, выводя каждое слово. Двойра вслушивается в его голос и слегка краснеет, смущается от собственных мыслей. Она закрывает ладонями лицо, боится, как бы мать не догадалась, о чем она думает…

Как во сне, слушает она голос мужа, но вдруг с улицы доносятся крики, заглушая праздничный гимн. Никто, однако, не снял талес, не пошел посмотреть, что случилось. Голос Шлойме звучит все громче, все старательнее выпевает он слова, но шум все ближе. Прервана молитва, народ потихоньку начинает выходить из синагоги. Староста пытается навести порядок, но с улицы врываются женщины, мужчины, дети:

— Посланники прибыли!

— Два посланника из Корсуня!

— На лошадях прискакали, хоть и праздник…

— Неужели опасность?

Никто уже не слышит, как поет Шлойме. Мендл стучит кулаком, кто-то вбегает, кто-то выбегает, доносится чей-то плач.

— Что случилось?

— Тихо, тихо! — стучит кулаком Мендл. Вдруг дверь распахнулась, и голос возвестил:

— Спасайте жизнь, евреи!