Но, по правде говоря, и Роджер Кейсмент мог бы предвидеть подобное развитие событий: не было в этом ничего мистического, ничего трансцендентного, а были мелкие вздорные противоречия, расхождения, свары и распри между руководителями Высшего совета ИРБ — Томом Кларком, Шоном Макдермоттом, Патриком Пирсом, Джозефом Планкеттом и еще несколькими. Кое-кто из них, а может, и все, решили назначить „Ауду“ иной срок прибытия в точку рандеву в бухте Трали, и сообщили об этом в Берлин, не подумав, что отмена приказа может не дойти вовсе или прийти с опозданием, когда „Ауд“ и субмарина будут уже в открытом море и из-за ужасающих атмосферных условий окажутся без радиосвязи с Германией. Вероятно, нечто подобное и произошло. Ничтожная путаница, ошибка в расчетах или просто глупость — и превосходное оружие пошло на дно морское, так и не попав в руки „волонтеров“, которые еще целую неделю гибли в Дублине в уличных боях.
Роджер снова услышал приглушенный стон, почувствовал, как передалась деревянному топчану дрожь, пробившая тюремщика. Он не знал, легче ли тому, когда он так изливает душу, или такие исповеди усиливают страдания? Бередят еще незатянувшуюся рану? И не знал, как себя вести — отвечать? Попытаться найти слова утешения? Выслушивать молча?
— Он ни разу не забыл подарить мне что-нибудь на день рождения, — продолжал смотритель. — А когда в первый раз получил жалованье в портновской мастерской, отдал мне его все целиком. Мне пришлось настаивать, чтобы он взял деньги себе. Кто из нынешних так почитает своего родителя?
Смотритель замолчал и замер. До Роджера Кейсмента доходили скудные известия о Пасхальном восстании: он знал, как был взят почтамт и как тщетно штурмовали Дублинский замок и Артиллерийский форт. Слышал о повальных расстрелах мятежников, в числе которых был и его друг Шон Макдермотт, одним из первых начавший писать стихи и прозу на гэльском языке. Скольких еще расстреляли? И где происходили эти казни? В подвалах Килмейнемской тюрьмы? Или приговоренных увозили в Ричмондские казармы? Элис рассказала, что Джеймса Коннолли изранили так, что он не мог держаться на ногах, и потому его не поставили к стенке, а посадили перед ней на стул. Какое варварство! Разрозненные эпизоды восстания, которые Роджер узнавал от своих следователей — Бэзила Томсона, главы Скотленд-Ярда, и капитана Реджинальда Холла из военно-морской контрразведки, от адвоката Джорджа Гейвена Даффи, от сестры Нины и от Элис Стопфорд Грин, не позволяли ему восстановить всю картину событий: происходившее в те дни тонуло в хаосе пожаров, стрельбы, взрывов, крови. Следователи сообщали новости, уже достигшие Лондона, меж тем как в Дублине еще дрались на улицах, и британская армия уничтожала последние очаги сопротивления. Что еще? Отдельные фразы, обрывки рассказов, клочья и лоскутки, которые он с помощью фантазии и интуиции пытался приладить друг к другу. По вопросам Холла и Томсона он понял, что британское правительство подозревало: он приехал из Германии, чтобы возглавить восстание. Вот как пишется История! Он, так старавшийся отсрочить вооруженное выступление, превращается по воле сбитых с толку британцев в его руководителя. Уайтхолл давно уж приписывает ему такое влияние на сторонников независимости, какого у него никогда не было. Не этим ли в ту пору, когда он сидел в Берлине, объяснялись уничтожающие кампании в прессе: его обвиняли в том, что он продался кайзеру, называли не просто предателем, но и наемником, служащим тому, кто больше заплатит, а в последнее время в ход пошли гнусности, которые выдают за его дневники. Делается все, чтобы вывалять в грязи верховного вождя, которым он никогда не был и не хотел быть! Вот она, История — гроздь вымыслов, выдаваемая за науку.
— Однажды он заболел горячкой, и врач сказал, что вряд ли выживет, — продолжал смотритель. — Но мы с миссис Кьюберт, женщиной, которая его нянчила, выходили его, терпением и нежностью сумели спасти. Я не спал ночей, растирая его тело камфорным спиртом — это ему помогало. Душа разрывалась глядеть, как он лежит, такой маленький, и колотится в ознобе. Надеюсь, он не страдал. То есть там, в окопах, под Лоосом. Надеюсь, умер мгновенно, не успел ничего почувствовать. Надеюсь, Господь сократил его мучения, не дал истечь кровью или задохнуться горчичным газом. Мой мальчик всегда по воскресеньям ходил в церковь и исполнял все, что положено доброму христианину.
— Как звали вашего сына? — спросил Роджер Кейсмент.
Ему показалось в темноте, что тюремщик снова вздрогнул от неожиданности, как бы внезапно обнаружив его присутствие.
— Алекс Стейси, — ответил смотритель не сразу. — Так же, как моего отца. И меня.
— Мне нужно было это знать, — произнес Роджер. — Когда знаешь имя человека, легче представить себе его самого. Чувствуешь его, даже если не знаком. „Алекс Стейси“ — это хорошо звучит. Сразу видно — хороший человек.
— Он был очень воспитанный и вежливый мальчик, — пробормотал смотритель. — Может, не в меру застенчивый. С женщинами особенно. Я ведь за ним наблюдал с самого детства. С мальчишками чувствовал себя уверенно, легко общался. А девочек робел. Стеснялся взглянуть им в глаза. Когда же с ним заговаривали они, совсем терялся, лепетал что-то. И потому я уверен, что он умер девственником.
Он снова замолчал и застыл в полнейшей неподвижности, погрузившись в свои мысли. Бедный мальчик! Если все так, как сказал смотритель, Алекс Стейси погиб, не успев познать женского тепла. Тепла матери, жены, возлюбленной. Роджер, по крайней мере, изведал пусть и недолгое, но счастье, которое даровала ему нежная, красивая, ласковая мать. Он вздохнул. Припомнил, что какое-то время назад перестал вспоминать о ней, чего раньше не случалось никогда. Он не сомневался в том, что если и вправду существует иная жизнь, если души усопших наблюдают из вечности за мимолетным бытием живых, Энн Джефсон не сводит с него глаз все это время, следит за каждым шагом, огорчается из-за неприятностей в Германии, разделяет с ним все разочарования, душевную смуту и ощущение жестоко обманувшегося человека, который — недаром же Герберт Уорд неизменно подтрунивал над его неисправимым и наивно-романтическим взглядом на мир — слишком идеализировал кайзера Вильгельма и немцев вообще, веруя, что они воспримут дело освобождения Ирландии как кровное и собственное, и в своих проникнутых патриотизмом мечтах обращая их в преданных и рьяных союзников.
Да, у него не возникало ни малейших сомнений, что мать была с ним все пять неописуемо тяжких дней, пока на подводной лодке U-19, жестоко страдая от морской болезни, от колик, от беспрестанной рвоты, он вместе с капитаном Монтейтом и сержантом Бейли плыл из германского порта Гельголанд к ирландскому побережью. Никогда в жизни не было ему еще так скверно физически и душевно. Желудок не принимал ничего, кроме нескольких глотков кофе и кусочков хлеба. Чтобы унять морскую болезнь, командир субмарины капитан-лейтенант Раймунд Вайсбах заставил его выпить рюмку водки, но это не помогло: Роджера вырвало желчью. Когда лодка шла в надводном положении, делая 12 миль в час, качало сильнее всего, и страдания его были невыносимы. При погружении качка прекращалась, но скорость падала. От пробиравшего до костей холода не спасали никакие одеяла. Постоянно мучила клаустрофобия, словно предвещавшая все, что доведется ему испытать очень скоро в Брикстонской крепости, в Лондонском Тауэре и здесь, в Пентонвиллской тюрьме.