За двенадцать дней пребывания в Пара самым отрадным, но и самым тягостным впечатлением стал визит к супругам Да Матта. Когда Роджер служил здесь консулом, Жуньо, инженер-дорожник, и его жена Ирен, художница-акварелистка, сделались его лучшими друзьями. Они были молоды, привлекательны, веселы, общительны, жизнелюбивы. У них была прелестная большеглазая дочка Мария. Роджер познакомился с этой четой на каком-то официальном приеме, потому что Жуньо работал тогда в Департаменте общественных работ. Стали часто видеться, бывать в театре и кинематографе, катались на лодке. Сейчас чета встретила старого друга с распростертыми объятиями. Его повели ужинать в ресторан, где подавали острые и пряные блюда баиянской кухни, а маленькая Мария — ей было уже пять лет — танцевала и пела для него.
Ночью, в отеле, с боку на бок ворочаясь на кровати без сна, Роджер чувствовал то угнетенное и подавленное состояние, что сопровождало его едва ли не всю жизнь и неизменно усиливалось после одного или нескольких эпизодов, подобных тем, какие произошли накануне. В глубокую печаль повергала его простая мысль: никогда не будет у него такого уютного дома, как у Да Матта, и, чем ближе он к старости, тем горестней его одиночество. Он дорого платит за минуты покупной любви. И окончит свои дни, так и не изведав теплой близости с другим человеком, не обзаведясь женой, с которой можно обсуждать события дня прошедшего и планировать — грядущего, не народив детей, которым передаст свое имя, а после смерти своей — память о себе. И старость, если, конечно, ему суждено дожить до старости, он встретит, как бесхозяйный пес. И будет она убогой и нищей, хотя на дипломатической службе он получал вполне пристойное жалованье — просто никогда не умел откладывать на черный день, постоянно и очень щедро жертвуя различным обществам гуманитарного толка, боровшимся с работорговлей, за право коренных народов на выживание и сохранение своей первобытной культуры, а в последнее время — субсидируя организации, защищавшие древние традиции и язык Ирландии.
Но еще сильней его томили мысли о том, что он умрет, не познав настоящей любви, любви разделенной и взаимной — вот как у Хуньо и Ирен — любви, проникнутой пониманием друг друга и не нуждающейся для этого в словах, исполненной нежности, сквозившей в том, как брались они за руки, как переглядывались с улыбкой, следя за проказами маленькой дочки. И, как всегда, в подобном состоянии Роджер подолгу не мог уснуть, а когда наконец удавалось ухватить краешек сна, знал заранее, что в полумраке гостиничного номера непременно увидит печальную фигуру матери.
Двадцать второго сентября Роджер, Омарино и Аредоми отплыли из Пара в Манаос на пароходе „Хильда“. Неделя плавания стала сущей пыткой для Роджера, страдавшего от тесноты крошечной каюты, от грязи, которой заросла эта безобразная посудина, от тошнотворной еды и от несметного множеств москитов, с наступления темноты и до рассвета не дававших пассажирам покоя.
Как только прибыли в Манаос, Роджер вновь занялся поисками тех, кто удрал из Путумайо. В сопровождении британского консула посетил губернатора, сеньора Дос-Рейса, и тот подтвердил, что из столицы пришел приказ об аресте Монтта и Фонсеки. Почему же полиция до сих пор не задержала обоих? На это губернатор привел довод, показавшийся Роджеру вздорной отговоркой, — ждали, мол, когда он появится в Манаосе. А можно ли сделать это немедленно, пока обе пташки не упорхнули? Можно, будет исполнено.
Консул и Кейсмент с приказом об аресте должны были пропутешествовать от резиденции губернатора до управления полиции и обратно. Но затем начальник отрядил двоих агентов на портовую таможню, распорядившись арестовать Монтта и Фонсеку.
Наутро британский консул, пребывавший в полном расстройстве чувств, уведомил Роджера, что из попытки задержания ничего не вышло — а верней сказать, вышел самый настоящий фарс. Ему только что позвонил, рассыпаясь в извинениях, сокрушаясь и каясь, начальник полиции. Оказалось, что агенты оказались знакомы с Монттом и Фонсекой и, прежде чем доставить их в комиссариат, решили выпить с ними пива. Дело кончилось грандиозной пьянкой, агенты напились, арестованные же сбежали. Поскольку нельзя исключить, что полицейские получили от них деньги, обоих арестовали. Если факт подкупа будет доказан, обоих строго накажут. „Мне очень жаль, сэр Роджер, — сказал консул, — но, по правде говоря, я ожидал чего-то подобного. Вы сами работали в Бразилии и знаете здешние нравы не хуже меня“.
Роджеру и без того нездоровилось, а от этой неудачи стало совсем скверно. В ожидании корабля в Икитос он большую часть времени провел в постели, мучаясь от жара и боли в мышцах. Однажды, пытаясь сопротивляться этому одолевающему чувству бессилия, он записал в дневнике: „Трое любовников за ночь, из них двое — матросы; меня вы…ли шесть раз; я шел в отель, широко расставив ноги, как роженица“. При всей его мрачности подобные преувеличения заставили его расхохотаться. Он, всегда выражающийся на людях так взыскательно и учтиво, неизменно испытывал жгучую потребность уснащать свои интимные записи непристойностями. Неодолимое желание сквернословить — копролалия — доставляло ему удовольствие.
Третьего октября „Хильда“ отправилась в новый рейс и после трудного перехода под непрекращающимся проливным дождем трое суток спустя ошвартовалась в порту Икитоса. На пирсе со шляпой в руке Роджера встречал консул Стерз. Вскоре появились и его преемник Джордж Мичелл с женой. На этот раз Кейсмент остановился не в резиденции, а в отеле „Амазонас“ неподалеку от Пласа-де-Армас, попросив консула приютить у себя Омарино и Аредоми. Оба мальчика решили не возвращаться в Путумайо, а остаться в Икитосе. Мистер Стерз пообещал устроить их в услужение в какое-нибудь добропорядочное семейство, где с ними будут хорошо обращаться.
Роджер, уже подготовленный тем, как обстоят дела в Бразилии, хороших новостей не ждал и здесь. И не ошибся: опасения его сбылись. Консул не мог точно сказать, сколько арестовано человек, поименованных в пространном, из 237 пунктов, списке подозреваемых, на арест которых судья Валькарсель, получив отчет Ромуло Паредеса об экспедиции в Путумайо, выписал ордера. А не мог потому, что по поводу этого дела в Икитосе царило странное молчание. Не представлялось также возможным найти самого судью. Вот уже несколько недель, как никто не знал, где он. Управляющий „Перувиан Амазон компани“ Пабло Сумаэта, тоже значившийся в этом списке, куда-то скрылся, однако консул уверил Кейсмента, что это чистейший фарс: зятя Араны вместе с женой Петронильей видели в ресторанах и на городских праздниках и никто не сделал попытки их задержать.
Позднее Роджер вспоминал эти восемь недель в Икитосе как медленно разворачивающееся бедствие, как нечувствительное погружение в пучину интриг, ложных слухов, вымыслов явных или замаскированных под нечто достоверное, противоречий — он постепенно оказывался в мире, где никто не говорил правду, потому что она оказывалась чревата враждебностью и ссорами, а еще чаще — потому, что здешние люди жили внутри системы, в которой никому уже не под силу было отличить действительное от мнимого, а истину — от лжи. Еще со времен Конго ему было очень хорошо знакомо это в отчаяние приводящее чувство, когда кажется, будто попал в зыбучие пески, а вернее в неумолимо затягивающую тебя трясину, в липкую топкую жижу, в которой, как бы ты ни бился, увязаешь все глубже и в конце концов непременно потонешь. Надо выбраться из этого как можно скорей…