— Ладно, раз уж ввязались в это дело, надо шевелиться. — Бесеррита снял телефонную трубку, набрал номер, приблизил брюзгливо сложенные губы к микрофону, что-то сказал туда, ухватил толстыми пальцами с грязными ногтями перо, вывел на листочке какие-то закорючки.
— Все искал сильных ощущений? — сказал Карлитос. — Они тебе нравились.
— Это в Порвенире, возьмите Перикито и валяйте прямо сейчас туда. — Бесеррита повесил трубку, поднял на Сантьяго гноящиеся глаза. — Там когда-то выступала убитая. Хозяйка меня знает. Расспросите, раздобудьте фотографии. Кто, что, где, с кем дружила, куда ходила. А Перикито пусть пощелкает.
Сантьяго спускался по лестнице, на ходу надевая пиджак. Бесеррита уже предупредил Дарио, и редакционный пикап загораживал проезд. Завывали автомобильные гудки. Тут же появился разъяренный Перикито.
— Я же предупреждал Ариспе, что с этим самодуром больше работать не стану, — вопил он на всю улицу. — А он меня ему отдает на целую неделю. Савалита, он от нас мокрое место оставит.
— Характер у него, конечно, сволочной, но за своих сотрудников бьется как лев, — сказал Дарио. — Если бы не он, эту пьянь Карлитоса давно бы выкинули вон. Так что не надо.
— Уйду я из газеты, не могу больше, — сказал Перикито. — Рекламой займусь. Неделя под Бесерритой — хуже, чем триппер поймать.
Поднялись по Кольмене до Университетского парка, спустились по Асангаро, миновали белесый каменный фронтон Дворца правосудия, въехали по проспекту Республики в сырые сумерки, а когда справа, посреди темного парка, показались освещенные окна и засияли неоновые огни «Хижины», Перикито захохотал, некстати развеселившись: о господи, глаза бы мои не глядели на нее, Савалита, в воскресенье мы тут нажрались, до сих пор печенка болит.
— Бесеррита одной своей страничкой может закрыть любой бордель, любой шалман, погубить любую бандершу, — сказал Дарио. — Бесеррита — это король ночной Лимы. И скажу вам, никто так не носится со своими сотрудниками — Бесеррита их и поит, и по бабам водит. Не знаю, Перикито, чего тебе еще нужно, чем ты недоволен.
— Ладно, ладно, — согласился Перикито. — Во всем надо видеть светлую сторону. Если уж пришлось с ним работать, постараемся сыграть на его слабой струнке.
Заведения с девочками, вонючие кабаки, злачные места, где заблеванные полы посыпают опилками, фауна города Лимы в три утра. Вот где была его слабая струнка, думает он. Вот там он размякал, делался похожим на человека и вызывал к себе теплое чувство, думает он. Дарио затормозил: по полутемным тротуарам катился плотный ком людей с неразличимыми лицами, и изнемогающие фонари Порвенира лили на сумрачные фигуры слабый, скупой свет. Стоял туман, ночь была сырая. Двери «Монмартра» были закрыты.
— Постучите, Пакета, наверно, там, — сказал Перикито. — «Монмартр» открывается совсем под утро, сюда стекаются все, кто недобрал.
Постучали в стеклянную дверь — пианист в красноватом сиянии, думает он, а зубы такие же белые, как клавиши его рояля, две танцовщицы с пышными плюмажами на голове и на заду, — послышались шаги, и появился тощий парень в белой жилетке и галстуке-бабочке, глянул на них с опаской: вы из «Кроники»? Прошу, хозяйка вас ждет. Заставленный бутылками бар, потолок, усеянный платиновыми звездами, пятачок танцевальной площадки, микрофон на штативе, столики, кресла. Отворилась незаметная дверца в глубине бара, добрый вечер, сказал Перикито, и — помнишь? — выплыла Пакета — глаза в черных ореолах туши и длиннющих накладных ресниц, пухлые щеки, крутые бедра в удушье узких брючек, поступь канатоходца.
— Сеньор Бесерра вам, наверно, говорил? — сказал Сантьяго. — Мы по поводу убийства в Хесус-Мария.
— Он обещал, что меня нигде не упомянут, он слово дал, надеюсь, он его сдержит. — Помнишь, Савалита, ее губчатую руку, заученную улыбку, медовый голос с едва уловимым привкусом ненависти и тревоги. — Вы же понимаете, может пострадать репутация кабаре.
— Нам нужны только некоторые сведения, — сказал Сантьяго. — Кем она была, чем занималась.
— Да мы едва были знакомы, я почти ничего не знаю, — уклончивые взмахи жестких ресниц, кривящиеся толстые губы цвета граната, — уже полгода, как она перестала у нас петь. Нет, больше: уже восемь месяцев. Она ведь почти потеряла голос, я ее пригласила из чистой жалости, и исполняла она три-четыре номера в вечер. А до этого работала в «Лагуне».
Она замолчала, потому что в руках Перикито вспыхнула первая радуга, уставилась, открыв рот, на фотографа, деловито снимавшего бар, танцплощадку, микрофон.
— Ну, зачем это? — недовольно сказала она. — Бесеррита же мне поклялся, что меня даже не упомянут.
— Затем, что надо показать одно из мест, где убитая работала, а ваше имя мы не назовем, — сказал Сантьяго. — Мне бы очень хотелось узнать что-нибудь из ее личной жизни. Какое-нибудь происшествие, забавный случай, в этом роде.
— Я ж вам сказала, почти ничего не знаю. — Пакета продолжала следить взглядом за Перикито. — Во всяком случае, не больше того, что всему городу известно. Много лет назад была довольно знаменита, выступала в «Амбесси», жила сами знаете с кем. Ну, этого, впрочем, вы не напечатаете.
— Это почему же? — засмеялся Перикито. — У нас ведь теперь в президентах не Одрия, а Мануэл Прадо, а «Кроника» наша принадлежит его же семейству. Так что можем писать все, что захочется.
— Я тоже думал, что можем, Карлитос, — сказал Сантьяго. — И в первой статье написал: «Зверское убийство бывшей любовницы Кайо Бермудеса».
— А я думаю, Савалита, что вы слегка рехнулись, — зарычал Бесеррита, злобно перебирая листки. — Ладно, теперь узнаем, что думает начальство.
— Лучше бы так: «Звезда фарандолы зарезана» — это вызовет больший интерес, — сказал Ариспе. — Кроме того, так считают наверху.
— Она была на содержании у этого мерзавца или нет? — сказал Бесеррита. — А если была и если этого мерзавца духа нет не только в правительстве, но и вообще в стране, почему ж нельзя?
— А потому, сударь, что директорат не велит, — сказал Ариспе.
— Вот этот довод сокрушительный, — сказал Бесеррита. — Ну-ка, выправьте статью: всюду, где «бывшая любовница Кайо Бермудеса», поставьте «бывшая королева фарандолы».
— А потом Бермудес ее бросил, убежал за границу, это было в последние дни Одрии. — Пакета моргнула от очередной вспышки. — Помните, когда началась эта заварушка в Арекипе? Она вернулась на эстраду, но была уже совсем не та, что раньше. И голос не тот, и вообще. Стала пить, пыталась однажды с собой покончить. Устроиться надолго нигде не могла. Плохи были ее дела.
— И за все то время, что ты его возил, у него не было бабы? — говорит Сантьяго. — Ну, значит, он педераст.
— Как жила? — сказала Пакета. — Я ж говорю: плохо жила. Пила, любовники ее бросали, денег никогда не было. Мне ее стало жалко, вот и заключила с ней контракт, месяца два она тут работала, нет, меньше. Гостям она не нравилась. Песенки вышли из моды. Она попыталась было угнаться, сменить репертуар, но новые ритмы ей не давались.