— Немудрено, — сказал Олсон.
— По словам мальчишки, он понятия не имел, что Миллер делал в подвале. Ну да, они дружили, но Миллер был ничтожеством, и никто по нему особо плакать не будет. От родителей тоже никакого проку. Польские эмигранты, которые здесь изменили фамилию, — они боялись всех и вся. Особенно их испугал Купер. Их сын знал Кита Хейварда, им знакомо это имя, и все, больше слова не вытянешь. Двое съежившихся от страха, запуганных людей, он — рабочий польской булочной, она убирается в домах, денег нет, убитые горем от необъяснимой потери единственного ребенка, сидят недвижимо на краешке дешевого дивана, напуганные до смерти, словно разбитые параличом… Они хотят, чтобы он объяснил им случившееся, потому что сами точно не в силах это сделать. У них в голове не укладывается, Америка им непонятна и чужда, она отобрала у них сыночка.
Я поднял плечи, изобразив «что тут поделаешь», и вновь принялся за еду. Вскоре я понял, что хочу задать Олсону конкретный вопрос.
— Дон, а как ты считаешь, Кит Хейвард заслуживал смерти?
— Да кто его знает. Гути и твоя жена считали, что заслуживал.
Я кивнул.
— Однажды спросил об этом Ли, и она сказала, что Хейвард был не таким уж отпетым.
— Минога сказала так?
— И еще сказала, что не бывает на свете людей абсолютно плохих. Однако добавила, что по-прежнему убеждена: Кит Хейвард заслуживал смерти. Я тоже так думаю… А знаешь, если Купер был прав насчет того мальчишки, смерть Хейварда, наверное, спасла жизни очень многим молодым женщинам.
— Я тоже об этом подумал, — кивнул Олсон.
— В общем, некая сила возникает ниоткуда, из другого измерения или из-под земли, не знаю, и рвет парня в клочья. Может ли эта сила быть злой? Я б скорее назвал ее безразличной.
— Безразличной.
— Возможно, женщина, которую Хейвард убил бы, останься он жив, совершила бы какое-нибудь великое дело. Возможно, она, или ее дочь, или, например, сын сделали бы великое открытие в медицине или в науке или кто-то из них стал бы великим поэтом. Может, в более далеком будущем: например, если женщина, которую убил бы Хейвард, или кто-то из ее потомков в сколь угодно далеком будущем собрался бы совершить что-то пустяшное, незначительное, что в конечном счете принесло бы колоссальный волновой эффект. Убийство Кита Хейварда было бы средством защиты вот такого вероятного эффекта.
— Выходит, эти существа защищают нас?
Я обдумал его слова.
— Или стоят на страже нашего неведения. А может, мы оба с тобой абсолютно не правы и Хейварда убило что-то совершенно иное, какое-нибудь демоническое создание, которое вызвал Мэллон.
— Не видел я никакого демонического создания, — проворчал Олсон. — Да и было ли оно… А что случилось с твоим детективом, с этим Купером? Мне кажется, он вырыл себе глубокую яму и спрыгнул в нее.
Я рассмеялся.
— Ну да, примерно так. Он нарушал закон, уничтожал улики и препятствовал процессу. Единственное, на что ему оставили право, — следить за Китом Хейвардом, чем он и занимался, и дал пацану понять, что тот у него под наблюдением. При этом сознавал, что сломал себе жизнь. Он дошел до точки. Он не сводил глаз с Кита Хейварда двадцать четыре часа в сутки и не смог бы прожить достаточно долго, чтобы следить за его детьми. Испорченный ген, или как там его, оставался недосягаем. Купер был не в состоянии пресечь это на корню. И весь его опыт здесь не помощник.
— И что он сделал? Пулю в рот?
— Спился. До смерти. Разумеется, уволился из полиции. Сдал личное оружие вместе со значком. У него, правда, был еще пистолет, отобранный у бандита, но он никогда не носил его с собой и не пользовался. Купера просто грела мысль о том, что пистолет у него есть. Жил он в районе за Влайет-стрит, и в обоих концах его квартала располагались бары. Он года два, наверное, был занят тем, что курсировал от одного к другому и обратно.
— Он и об этом написал в своей книге?
— Для него это было концом дела Сердцееда и жизни детектива, который таскал все материалы в голове, блуждая между двумя пунктами — притонами «Морской черт» и «Тэд и Мэгги». Ему хотелось писать об этом, и он, кстати, мог поведать несколько интереснейших деталей. И жутких притом. Это напоминало жизнь в полной темноте. Будь он профессиональным писателем, от книги было бы не оторваться.
— Да? И что же он такого сказал?
— Чтобы хоть как-то приблизиться к сути сказанного, необходимо понять, что он был пьян, когда писал это.
— А ты в состоянии припомнить хоть немного?
— Я, конечно, не Гути, но кое-что смогу.
— Выкладывай.
— Хорошо. Он написал: «Мне потребовалось почти шестьдесят лет, чтобы узнать, что в этой жизни, кроме дерьма, нет вообще ничего».
Мне удалось воскресить в памяти и такое определение зла от старого сыщика:
— В другом месте он написал: «То, что не страдание, то всего лишь проволочная вешалка. Я предпочитаю страдание».
Я улыбнулся, припомнив еще кое-что.
— Уже ближе к концу он писал: «Для кого я работал все эти годы? Была ли моим настоящим боссом проволочная вешалка? Я не живу, я протираю и изнашиваю реальность».
— А при чем здесь проволочные вешалки?
— Единственное, что мне приходит в голову… Дело, наверное, не в вешалке как таковой. Это скорее метафора, чем реальный предмет.
Принесли счет. Я отдал кредитку, подписал чек и с большим облегчением почувствовал, что настало время отправиться пешком обратно вокруг площади и вернуться в отель. Мы поднялись из-за стола, благодарно помахали рукой официанту, кивнули улыбающимся суши-поварам и направились к выходу.
Мы вышли в теплую ночную темноту, прошитую мириадами звезд над головами. Кинг-стрит катилась под уклон, подсвеченная окнами баров и театральной маркизой. Крошки слюды, как слезки, поблескивали на тротуаре. Я подождал, пока Олсон поравнялся со мной, и едва слышно вздохнул.
— Думаю, коктейль-бар еще открыт, — сказал Олсон.
— Посмотрим. — Я взглянул на своего спутника. — После всего этого, надеюсь, я не услышу больше ни слова о Ките Хейварде и его чудовищном дядюшке. Честно говоря, я рад, что оба мертвы.
— Я выпью за это.
За последние дни Дон растерял почти весь тюремный жаргон. Грубая, самоуверенная напористость, по-видимому служившая ему защитой в Менарде, но мешавшая на Кедровой, поблекла настолько, что следующие девяносто минут я без всякого напряжения запросто трепался с другом. Даже походка Олсона стала нормальной, почти не напоминала прежнюю. Как, думал я, ему удалось вытрясти пять тысяч долларов из едва знакомых людей?
Дверь выбрана; дверь не выбрана и осталась нетронутой; ответ на вопрос не получен. Все пережитое за день проплывало в памяти, пока я раздевался, вешал одежду, чистил зубы, умывался и забирался в уютную постель гостиничного номера.