Войдя в прекрасный сад в итальянском вкусе, она увидела возле дома небольшую компанию. Мужчины в белых брюках сидели на оранжевых холщовых качалках. Соланж встала ей навстречу.
— Здравствуйте, госпожа Ольман… Мы ждем вас, чтобы выпить коктейль… Позвольте представить вам моих трех кавалеров… Мой муж… Манага… Робер Этьен… Что желаете, госпожа Ольман: мартини, апельсиновый?
— Апельсиновый, пожалуйста. Но я, кажется, помешала вашей беседе?
— Тема была довольно мрачная, — сказала Соланж. — Эти господа толковали о смерти… Робер Этьен прочел книжечку об «искусстве умирать» и уверяет, будто в последнюю минуту люди прибегают к выражениям, свойственным их профессии. Робер, приведите примеры.
Робер Этьен, лысый и очень некрасивый, говорил, чеканя слова и как бы с презрением.
— Примеров множество, — сказал он. — Наполеон: «Голова… Армия…» Отец Буур, [37] грамматик: «Скоро умру или вскоре умру; говорят и так и эдак…» Когда над прусским королем Фридрихом-Вильгельмом I пасторы запели псалом: «Наг пришел я в мир, нагим и уйду…», король заметил: «Нет, не нагим, а в мундире…» Генрих Гейне: «Бог меня простит; прощать — его ремесло…» Но лучшее слово, сказанное перед смертью, принадлежит, пожалуй, госпоже д’Удето: [38] «Мне жаль себя…»
— Нет, оно мне не нравится, — возразил Манага, — так может сказать только скряга.
— А вы, госпожа Ольман, что скажете, умирая? — спросила Соланж.
— Что скажу? — серьезно ответила Дениза. — Я скажу: «Наконец-то!»
— Как так? — возмутился Манага. — Как так? Неужели вы, женщина с такими глазами, не просыпаетесь каждое утро с мыслью: «Как чудесно жить!»?
Она посмотрела на него внимательнее; у него было лицо решительное и смуглое, как у человека, проводящего дни на солнце, и серые, дерзкие глаза.
— Нет, — ответила она. — Я скорее пела бы каждое утро чудесную арию… кажется, Монтеверди: [39] «О, смерть, я верую в тебя…»
— Да, это Монтеверди, — сказал Робер Этьен. — «О, смерть, я верую в тебя и уповаю в тьме твоей найти…» Дивная ария!
Манага обратился к Соланж:
— Скорее налейте госпоже Ольман мартини… два мартини… три мартини… Мы должны научить ее радоваться жизни.
Робер Этьен заговорил о презрении к смерти, свойственном мусульманам. Его спокойный, чуть высокомерный голос теперь нравился Денизе. Вилье сказал, что ему тоже известен случай, когда человек перед смертью произнес слова, относящиеся к его ремеслу. И он рассказал, как некий искусный фокусник, приглашенный на детский праздник, объявил, что сейчас он сгинет. Он завернулся в широкое черное покрывало и возгласил: «Внимание! Хлоп! Исчезаю!» — и рухнул на пол. Минуты через две хозяйка дома обратилась к нему: «Послушайте, сударь, это вовсе не смешно и детям не интересно». А человек не шелохнулся. Он был мертв.
— Какая мрачная история! — воскликнула Соланж. — Что с вами сегодня? Пойдемте к столу.
За завтраком мужчины стали обсуждать финансовое положение страны, которое в то время, осенью 1925 года, день ото дня ухудшалось. Франк поддерживался только искусственными мерами. Капиталы ускользали за границу. Вилье обвинял радикалов в том, что своей неспособностью управлять государством они порождают тревожное настроение. Дениза, а также и Робер Этьен возражали ему: наоборот, впервые после войны наши отношения с Германией стали более или менее человеческими. Проведя столько времени в одиночестве, Дениза отвыкла взвешивать слова и, сама того не желая, говорила довольно резко.
— Однако вы, госпожа Ольман, совсем левых убеждений, — заметил Вилье.
— Да… А это плохо?
— Плохо, — ответил Вилье, — но такой красивой женщине, как вы, все позволено.
Он показался ей пошлым, противным, и она заговорила о другом. После завтрака Соланж предложила прогуляться; она хотела показать свои сады. Дениза с Манага вскоре оказались впереди остальных. Он стал хвалить Робера Этьена:
— Это замечательный человек, — говорил он. — Он совершенно преобразил нашу Соланж; до знакомства с ним она была легкомысленна, кокетлива, непостоянна…
— И она ему верна?
— Да, безусловно… Она восторгается им…
Потом он заговорил о ней самой:
— Какая вы грустная.
— Мне кажется, это от здешней природы, — ответила она. — В Париже у меня было отличное настроение… Я — как старое вино, на дне бутылки всегда осадок… Не надо взбалтывать. Поэтому, с тех пор как я замужем, я разлюбила путешествовать… Все прекрасное вызывает во мне тоску… такое чувство, словно жизнь не удалась. В Риме, во время свадебного путешествия, я сказала Эдмону… сказала мужу: «Увезите меня отсюда; все это великолепие внушает мне желание умереть».
Она сразу же пожалела, что была столь откровенна: «Все это правда, но зачем так говорить постороннему?»
— Вы недостаточно заботитесь о себе, — сказал он. — Вероятно, мало гуляете… Не хотите ли покататься со мной на парусной лодке? У меня лодка маленькая, шестиметровая, но все-таки приятно. Вы хороший яхтсмен?
— Не знаю, — весело ответила она, — никогда не пробовала.
— Поедемте завтра, если мистраль стихнет… Давайте, я завтра на всякий случай заеду за вами часов в одиннадцать. Если погода будет хорошая, мы поедем на лодке, а если плохая — поиграем в четыре руки… Соланж говорит, что вы музыкантша…
— А вы играете на рояле?
— Играю… Вас это удивляет?
— Пожалуй, вы скорее похожи на игрока в гольф или в теннис.
— Я и в теннис играю… Я, сударыня, занимаюсь всем, и всем — плохо, кроме любви… Итак, завтра утром я у вас?
Она согласилась, не зная, как отказать, да, впрочем, и не без удовольствия. Когда она ушла, Манага сказал Соланж:
— Ваша приятельница — довольно интересная женщина, но чертовски неврастенична.
— Неудачный брак, — сказала Соланж. — Я имела на нее виды для вас, Дик. Думаю, что вы могли бы привить ей вкус к жизни.
— А я уже кое-что подготовил, — ответил Манага. — Завтра утром я буду у нее… Вот только — через неделю возвращается Винифред, времени у меня маловато…
— Друг мой, сознайтесь, что Винифред никогда вам особенно не мешала.
Дениза возвращалась домой по тропинке под приморскими соснами и упрекала себя… На вокзале Эдмон с тревогой и нежностью говорил ей: «Не принимайте у себя мужчин, когда будете одна, дорогая… Даже самую безупречную женщину…» Она отвечала: «Что за мысли, недостойные вас, Эдмон! Право же, вы меня достаточно узнали за эти четыре года…» И вот при первом же искушении она не устояла. Потом она представила себе смуглое лицо Манага на фоне белого паруса, который сухо пощелкивает под порывами ветра, и вдруг почувствовала себя совсем счастливой, — как в те времена, когда ходила по Люксембургскому саду, весной, с книгами под мышкой.