That dead men rise up never,
That even the weariest river
Winds somewhere safe to sea. [13]
– «The weariest river…» – часто повторяла она, – самая усталая река… Как хорошо сказано! Это я, Дикки, самая усталая река… И я тихонько направляюсь к морю.
– С ума сошли, Одилия! – возражал я. – Вы сама жизнь.
– Это только так кажется, – отвечала она с потешно-печальной гримаской, – на самом деле я очень усталая река.
Расставаясь с нею после такого вечера, я говорил:
– Но и при всех ваших недостатках, Одилия, я вас, в сущности, очень люблю.
– И я вас тоже, Дикки, – отзывалась она.
Давно уже отец просил меня съездить в Швецию по делам нашей фабрики. Мы покупали там древесину через маклеров; не подлежало сомнению, что можно покупать ее дешевле, если иметь дело непосредственно с заводами, но отец чувствовал себя недостаточно хорошо, чтобы поехать самому. Я отказывался ехать без Одилии, а она не выражала ни малейшего желания сопутствовать мне. Это казалось мне подозрительным. Она любила путешествовать. Я предложил, если ей не хочется ехать по железной дороге через Германию и Данию, отправиться пароходом из Гавра или Булони; для нее это могло бы стать приятным развлечением.
– Нет, – ответила она, – поезжайте один; Швеция меня ничуть не привлекает, там холодно.
– Вовсе нет, Одилия, это очаровательная страна… Пейзажи, созданные как бы нарочно для вас, уединение, большие озера среди елей, древние замки…
– Вы так считаете? Нет, мне не хочется сейчас уезжать из Парижа… Но раз отец хочет, чтобы вы съездили туда, поезжайте один. Для вас будет полезно увидеть других женщин, помимо меня. Шведки прелестны, высокие бледные блондинки. Как раз тот тип, который вам нравится; измените мне…
В конце концов стало уже невозможно откладывать поездку. Я смиренно признался Одилии, что мысль оставить ее в Париже одну приводит меня в ужас.
– Какой вы странный, – сказала она. – Я не буду никуда выезжать, обещаю вам; у меня накопилось много книг, которые я должна прочитать, а завтракать и обедать я буду у мамы.
Я уехал с болью в сердце и первые три дня провел ужасно. По пути из Парижа в Гамбург в моем воображении беспрестанно возникала картина, как Одилия принимает у себя в будуаре человека, лица которого я не мог себе представить; он играл ей на рояле ее любимые вещи. Мне чудилось, что она оживлена, улыбается и лицо ее сияет счастьем, каким оно некогда светилось только для меня; я хотел бы схватить это счастье, запереть его на замок и ревниво хранить для себя одного. Кто же из ее окружения удерживает ее в Париже? Не дурак ли Бернье или, может быть, американец Ленсдейл, приятель ее братьев? В Мальмё новый, только что выкрашенный поезд и необычность его расцветки наконец вырвали меня из мрачных раздумий. В Стокгольме я получил письмо Одилии. Письма ее бывали очень занятны; она писала как ребенок. Она говорила: «На душе очень спокойно. Я ничего не делаю. Идет дождик… Я читаю. Я перечитала «Войну и мир». Я завтракала у мамы. Ваша мама была у нас». И так далее, – коротенькие фразы, ничего особенного не говорящие, но они почему-то – а может быть, именно в силу своей незначительности и наивной простоты – успокаивали меня.
Последующие дни принесли мне еще большую разрядку. Странно, я любил Одилию в те дни даже сильнее, чем в Париже. Я представлял ее себе серьезной, несколько томной; она лежит на кушетке и читает; возле нее – вазочка с одной великолепной гвоздикой или розой. При всем своем безрассудстве я сохранял обычную проницательность. Я думал: «Почему же мне не тяжело? Я должен бы страдать. Я о ней ничего не знаю. Она свободна и может писать мне все, что ей вздумается». Я отдавал себе отчет в том, что разлука, способствуя, как я уже знал, кристаллизации любви, [14] вместе с тем на время усыпляет ревность, потому что лишает ум всех тех мелких фактов, тех наблюдений, на основе которых он возводит свои коварные, страшные домыслы; тем самым разлука дает ему отдых и успокоение. Переговоры, которые мне предстояло вести, были связаны с разъездами по стране; я останавливался в замках, у владельцев обширных лесов; меня угощали местными наливками, икрой, копченой лососиной; женщины там отличались каким-то кристаллически холодным великолепием; случалось, что я по Целым дням не думал об Одилии и ее поступках.
Особенно мне запомнился один вечер. Я обедал за городом, в окрестностях Стокгольма; после обеда хозяйка предложила погулять в парке. Мы укутались в меха. Воздух был ледяной. Рослые белокурые слуги распахнули кованые железные ворота, и мы оказались у замерзшего пруда, который слабо поблескивал под полуночным солнцем. Моей спутницей была очаровательная, веселая женщина; незадолго до прогулки она сыграла несколько прелюдий с такой воздушной фацией, что растрогала меня до слез. Наступило мгновенье, когда я был необыкновенно счастлив. «Как прекрасен мир, – думал я, – и как легко быть счастливым».
С возвращением в Париж терзавшие меня призраки вновь ожили. Рассказы Одилии о том, как она проводила долгие дни в одиночестве, были настолько пусты, что для заполнения этих обширных пространств напрашивались самые тягостные предположения.
– Чем вы занимались все это время?
– Да ничем. Отдыхала, мечтала, читала.
– Что же вы читали?
– Я вам писала: «Войну и мир».
– Но не две же недели вы читали один роман?
– Нет, я еще занималась всякими делами; разобралась в шкафах, привела в порядок книги, ответила на давнишние письма, ездила к портнихам.
– А с кем вы виделись?
– Ни с кем. Я вам писала: с вашей мамой, со своей, с братьями, с Миза… Я много играла на рояле.
Постепенно она оживилась и стала мне рассказывать об испанских композиторах – Альбенисе, Гранадосе, – которых она только что открыла.
– Знаете, Дикки, я непременно хочу сводить вас на «Ученика чародея»… Это такая умная вещь!
– На сюжет баллады Гёте? – спросил я.
– Да, – ответила Одилия с воодушевлением.
Я посмотрел на нее. Откуда она знает эту балладу? Мне было хорошо известно, что она никогда не читала Гёте. С кем же она была на концерте? Она взглянула на меня и заметила, что я встревожен.
– Это написано в программе, – пояснила она.
В первый же вторник после моего возвращения из Швеции мы обедали у тети Кора. Она приглашала нас два раза в месяц и была единственной моей родственницей, к которой Одилия чувствовала некоторую симпатию. Тетя Кора относилась к Одилии как к изящному украшению ее званого обеда и обращалась с ней очень ласково; меня же она упрекала в том, что после женитьбы я стал молчалив. «Ты мрачен и чересчур занят женой, – говорила она, – супруги терпимы за обеденным столом только с того дня, как вступят в полосу равнодушия. Одилия прелестна, а ты созреешь только года через два, а то и три. Как бы то ни было, ты съездил в Швецию, и надеюсь, что на этот раз покажешь себя во всем блеске».