Именно в эту секунду в комнату торопливо вошла леди Уиддрингтон, привлеченная шумом поединка. И как раз успела увидеть, как Перси наткнулся на свинг правой и взлетел на подоконник, по пятам преследуемый своим противником. До Перси мало-помалу дошло, что, ввязавшись в этот бой, он срубил дерево не по плечу и сильно вляпался. Теперь он хотел одного: сбежать. Но Уэбстер не посчитался с выброшенным полотенцем, и доносящиеся снаружи вопли свидетельствовали, что бой возобновился на газоне.
Леди Уиддрингтон застыла в ужасе. При виде того, как ее любимец бесповоротно сдал позиции, она забыла о своих матримониальных планах. И перестала быть хладнокровной целеустремленной женщиной, намеревавшейся доставить епископа к алтарю, даже если бы пришлось пустить в ход хлороформ. Теперь она была возмущенной котолюбительницей и повернулась к своему гостю, сверкая глазами.
— Что, — вопросила она грозно, — это означает?
Епископ все еще пребывал под воздействием недавнего возбуждения.
— Ваш мерзкий котище сам напросился, вот Уэбстер его и отделал!
— И еще как! — поддержал Ланселот. — Этот тычок в нос левой!
— А молниеносный апперкот правой?! — воскликнул епископ.
— Ни один кот в Лондоне против него не устоит.
— В Лондоне? — сказал епископ с горячностью. — Во всей Англии! О, несравненный Уэбстер!
Леди Уиддрингтон гневно топнула ногой:
— Я требую, чтобы вы уничтожили этого кота!
— Какого кота?
— Вот этого, — ответила леди Уиддрингтон, указывая на подоконник.
Там стоял Уэбстер. Он чуть запыхался, а его ухо было потрепано даже еще больше, но на морде играла торжествующая улыбка победителя. Он поворачивал голову туда-сюда, словно выглядывая микрофон, чтобы сказать своим жадно внимающим поклонникам два-три скромных слова.
— Я требую, чтобы это бешеное животное было уничтожено! — сказала леди Уиддрингтон.
Епископ ответил ей невозмутимым взглядом.
— Сударыня, — сказал он, — я не намерен поддерживать подобный план.
— Вы отказываетесь?
— Безусловно, отказываюсь. Никогда еще я не ценил Уэбстера так высоко, как в эту минуту. Я считаю его благодетелем общества и готовым к самопожертвованию альтруистом. Несомненно, уже много лет все здравомыслящие люди жаждали обойтись с вашим омерзительным котом так, как сейчас с ним обошелся Уэбстер, к которому я не испытываю иных чувств, кроме восхищения и благодарности. Более того, я намерен лично и собственноручно преподнести ему миску, полную рыбы.
Леди Уиддрингтон судорожно вздохнула.
— Только не в моем доме, — сказала она.
И нажала на звонок.
— Фотерингей, — сказала она сухим холодным голосом появившемуся дворецкому, — епископ покидает нас сегодня. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы его чемоданы были упакованы к поезду шесть сорок две.
Она величественно вышла из комнаты. А епископ обернулся к Ланселоту с благосклонной улыбкой:
— У меня как раз останется время выписать тебе чек, мой мальчик.
Он нагнулся, подобрал Уэбстера в свои объятия, и Ланселот, торопливо взглянув на них, тихо прокрался вон из комнаты. Эта священная минута была не для посторонних глаз.
Что-то вроде концерта было устроено в курительной через коридор от буфета «Отдыха удильщика», и Пинта Портера, большой меломан, оставил дверь открытой, чтобы без помехи наслаждаться музыкой и пением. Благодаря этому мы сподобились услышать «Мандалей» Киплинга, «Я спою тебе песни Аравии», «Милого мичмана» и «Развеселого Дженкинса». Затем пианино снова забренчало, и раздались не столь знакомые куплеты.
Слова доносились до нас негромко, но ясно.
Да, жили рыцари когда-то,
Лихие, бодрые ребята,
Но лишь из книг о них известно нам.
Они рубились, что есть силы,
Чтоб угодить красотке милой,
Круша друг друга за улыбки дам.
Теперь мужчины мягче ваты,
Кротки и даже трусоваты,
На пресность жизнь их обрекла.
Для них великий подвиг чести
Преподнести своей невесте
Кольцо с большим брильянтом из стекла.
Как ни печально то для нас,
Но Галахедов нет сейчас,
Лишь рыцари тех романтичных дней
Влезали в латы, брали меч,
Чтоб даму сердца поразвлечь,
Врагу наддать и подлизаться к ней.
Себя ее слугой назначив,
На шлем перчатку присобачив,
Не ждали ничего они взамен —
Тогда была ведь дама истой дамой,
И джентльменом — джентльмен.
Херес На Девять Пенсов вздохнул.
— Верно, — сказал он. — Вот уж верно.
А певец продолжал:
Сэр Клод воскликнет, съев обед:
«Моей прекрасней в мире нет!
Всех баб иных уложит на лопатки!»
Вскричит другой: «Возьми мгновенно
Назад свои слова, презренный!
Не то как раз схлопочешь по сопатке!»
И на ристалище вдвоем
Решают спор они копьем,
И горячат коней в честь дам под тентом.
Они сшибаются, и вот
На землю падает сэр Клод
С дырой в груди — весомым аргументом.
Херес На Девять Пенсов снова вздохнул.
— Это правда, — возвысил он свой голос. — Мы живем в дни упадка, джентльмены. Где теперь чудесная старинная беззаветная доблесть? Где, — вопросил Херес На Девять Пенсов с застенчивым пылом, — найдем мы в это прозаическое нынешнее время тот дух благородства, который в старину вдохновлял рыцарей на странствия, исполненные страшных опасностей, на свершение подвигов для того лишь, чтобы исполнить волю прекрасной дамы?
— В роду Муллинеров, — сказал мистер Муллинер и сделал паузу, чтобы отхлебнуть подогретое шотландское виски с лимонным соком, — в клане, к которому я имею честь принадлежать, дух благородства, о котором вы упомянули, все еще сохраняется во всей своей первозданной мощи. И едва ли я могу привести тому лучший пример, чем поведать историю Мервина, сына моего кузена, и клубники.
— Но мне хотелось бы послушать концерт, — умоляюще прервал его Ром С Молоком. — Я как раз услышал, что младший священник откашливается. А это значит, что он споет «Опасного Дэна Макгру».
— Историю, — повторил мистер Муллинер, с мягкой непреклонностью закрывая дверь, — Мервина, сына моего кузена, и клубники.
В сферах, где вращались они оба (продолжал мистер Муллинер), часто дебатировался вопрос, действительно ли Мервин, сын моего кузена, даже еще больший олух, чем мой племянник Арчибальд — тот самый, который, если вы не забыли, так удачно имитировал наседку, снесшую яичко. Кто-то вставал на сторону одного, кто-то — на сторону другого. Но хотя вопрос все еще остается открытым, нет ни малейших сомнений, что юный Мервин был вполне законченным олухом для ежедневного потребления. И как раз это его качество мешало Кларисе Моллеби дать согласие стать его невестой.