— Плох, ошень плох, — сказал носильщик. — Ошень плох люди на дорога.
— Но я сдал его на хранение, у меня есть квитанции!
— Может, он найдут.
— И часто на вашей железке пропадают вещи?
— Ошень всегда.
Вокруг них все журналисты оплакивали свои потери.
— Пять миль пленки, — говорил эксельсиорец, — как я за нее отчитаюсь?
— Ошень плох люди на дорога. Любят пленка — он горит!
Один только Уильям не предавался горю. Полые тубы остались позади. У него было такое чувство, будто бы в теплый день он сбросил с себя огромное пальто на меху.
Покуда профессия не разлучила их, Коркер и Свинти дружили.
— Он был большой и очень художественный, — говорил Коркер, описывая своего слона. — Мадж с ума бы сошла от восторга.
Свинти сочувственно слушал. Суета улеглась. Уильям и Коркер получили в «Либерти» номер на двоих, и Свинти зашел к ним выпить.
— Какова ситуация? — спросил Уильям, когда Коркер исчерпал сведения (но не скорбь) о шалях и сигаретницах.
— Гнусная, — сказал Свинти.
— Мне нужно поскорее добраться до фронта.
— Нам всем этого хотелось бы. Но, во-первых, никакого фронта нет, а во-вторых, мы не смогли бы туда попасть, потому что для выезда из города нужно разрешение, а его не дают.
— Что же вы посылаете? — спросил Коркер.
— Колорит, — с омерзением произнес Свинти. — Приготовления в осажденной столице, загадочные лица, иностранные влияния, наемники, добровольцы… ничего смачного. Штаб фашистов где-то в горах. Никто не знает где. Они нападут дней через десять, когда кончатся дожди. Из правительства клещами ничего не вытянешь! Бубнят, что никакого кризиса нет!
— При том что Джейкс и Хитчкок тут? — изумленно спросил Коркер. — А что такое их президент?
— Гнусный тип.
— Кстати, где Хитчкок?
— Мы сами хотели бы это знать.
— Где Хитчкок? — спросил Джейкс.
Палеолог печально покачал головой. Джейкс был строгим хозяином. Палеолог работал на него чуть больше недели, а казалось, что всю жизнь. Но деньги он платил баснословные, а Палеолог был хорошим семьянином. У него было две жены и множество занятно окрашенных детей, которых он нежно любил. До появления журналистов — этого эпохального в социальной жизни Эсмаилии события — он был переводчиком в британской миссии и получал жалованье, которого его семье едва хватало, чтобы свести концы с концами. (Сюда, конечно, не входили деньги, которые ему выплачивали коллеги посла за содержимое его мусорной корзины.) Иногда он по мере возможности помогал развлечься холостым атташе, иногда продавал предметы местного искусства дамам из миссии. Но это было прозябание. Теперь он получал пятьдесят американских долларов в неделю, что превосходило его самые неистовые мечты… но мистер Джейкс был очень требовательным и очень властным хозяином.
— Кто приехал?
— Только джентльмены из газет и мсье Жиро.
— Кто он?
— Железнодорожник. На прошлой неделе ездил на побережье провожать жену в Европу.
— Да-да, помню: «охваченные паникой беженцы». Больше никого?
— Никого, мистер Джейкс.
— Тогда поди разыщи Хитчкока.
— Хорошо, сэр.
Джейкс вернулся к своему труду. «Ведущую роль в новом кабинете, — напечатал он, — играл колоритнейший Кингсли Вуд…»
Никто не мог точно сказать, в какое время и из какого источника по «Либерти» пополз слух, что у Шамбла есть новости. Уильяму сказал об этом Коркер, которому сказал Свинти. Свинти догадался об этом сам по странному поведению Шамбла за ужином — тот был рассеян и с трудом сдерживал сильное волнение.
— Он явно не в себе с тех пор, как мы вернулись с вокзала, — поделился Свинти с О'Парой, — ты не заметил?
— Заметил, — сказал О'Пара. — Если хочешь знать мое мнение, он что-то разнюхал.
— Мне тоже так кажется, — мрачно сказал Свинти.
Поздно вечером об этом знала вся гостиница.
Французы пришли в ярость. Вчетвером они явились в свое представительство.
— Всему есть предел! — заявили они. — Шамбл получает секретные сведения от правительства. Хитчкок, председатель Союза иностранных журналистов, разумеется, настроен пробритански, и теперь, вместо того чтобы передать наш протест по официальным каналам, он исчез.
— Господа, — сказал посол, — сегодня суббота. До понедельника ни один эсмаильский чиновник на службе не появится.
— Пресс-бюро продажно, пристрастно и лживо. Им правит клика. Мы требуем справедливости!
— В понедельник после обеда обязательно…
— Давай спать посменно, — предложил О'Пара, — и слушать. Может, он говорит во сне.
— Ты, конечно, полистал его блокнот?
— Бесполезно. Он никогда ничего не записывает.
Палеолог в отчаянии вскинул руки.
— Скажи, чтобы его бой показал тебе телеграмму, когда понесет ее на радиостанцию.
— Мистер Шамбл всегда относит телеграммы сам.
— Тогда узнавай как хочешь. Иди, я занят.
Шамбл сидел в баре, излучая загадочность. В течение вечера все по очереди подсаживались к нему, предлагали виски и невзначай вспоминали о когда-то оказанных услугах. Но он хранил молчание. Слух дошел даже до шведа, и он явился в гостиницу.
— Шомбол, — сказал он, — говорят, вы имеете хорошие новости.
— Я? — сказал Шамбл. — Если бы!
— Но, простите меня, все говорят, что вы имеете хорошие новости. Я должен телеграфировать моим газетам в Скандинавии. Пожалуйста, скажите мне, какие у вас новости.
— Я ничего не знаю, Эрик.
— Очень жаль. Я давно не посылал в мою газету хорошие новости.
И, сев на мотоцикл, грустный швед уехал в дождь.
Однажды на банкете, устроенном в его честь, сэр Джоселин Хитчкок скромно сказал, что своим немалым успехом в жизни обязан привычке «вставать чуть раньше других». Отчасти это была фигура речи, отчасти ложь, а кроме того, это вообще не имело значения, поскольку журналисты, как правило, встают поздно. В Англии Шамбл, О'Пара, Свинти или Коркер утром редко добирались до ванной раньше десяти часов в тех лежбищах, которые они звали домом. То же о них можно было бы сказать и в Джексонбурге, хотя в «Либерти» не было ванных, но в тот день они проснулись на рассвете.
Тому было много причин: сердцебиение, тошнота, сухость во рту, резь в глазах, псевдопохмелье, вызванное разреженным горным воздухом, обычное похмелье, имевшее те же симптомы, поскольку накануне вечером все они, испытывая разные чувства, одинаково напились, спаивая Шамбла, но главной причиной были строительные дефекты здания. Дождь начался одновременно с восходом солнца, а в каждой комнате из железной крыши где-нибудь да текло. Дождь пробудил к жизни пишущую машинку Венлока Джейкса, ион принялся отстукивать на ней очередную главу «Под горностаевой мантией». Вскоре мрачные коридоры огласились криками: «Бой!», «Воды!», «Кофе!».