— Отчего же она не соглашается на развод? Значит, еще любит его?
— Нет, она его не любит. Она его разлюбила, я точно знаю! Да говорю же тебе, никакой любви тут и близко нет! — крикнул всерьез рассерженный Дарио.
— Так в чем же дело? Я не понимаю.
— Она верующая. Католичка.
Тяжело вздохнув, Клара вдруг спросила:
— Скажи, она красивая?
— Очень, — отозвался Дарио, помрачнев.
— Ну и слава Богу, что она рассталась с грубым немилым мужем. Может, у нее есть кто-нибудь другой? Зачем женщине вера? Ей достаточно и любви.
— Она не такая, как все, — повторил Дарио.
— Но вышла же она замуж за Вардеса. Значит, любила жениха или позарилась на его богатство. Стало быть, и ей не чужды человеческие страсти. Она такая же, как мы. Она женщина, а не ангел.
Дарио посмотрел ей в глаза с нежностью и легкой насмешкой:
— Уж лучше я буду считать ее бесплотным ангелом, да и тебе так спокойнее.
Наступило молчание.
— Мы с ней бесконечно далеки друг от друга. Она и думает и поступает иначе, не так, как я. У нее совершенно другие желания и устремления, совсем непохожие на мои. То, что мы называем благом, для нее не благо. Она не испугалась бы того, чего мы боимся. Даже в страшной нищете она бы заботилась не о теле, она бы спасала…
Он мучительно подыскивал слово, чтобы обозначить божественный нетленный свет, что горел у нее внутри, а у него даже не теплился.
— Спасала бы свою честь, совесть. Она бы ни при каких обстоятельствах ничего не украла, ни ради себя, ни ради ребенка, ни ради мужа.
— Значит, она не любит свою дочь!
— Любит, Клара. Но любит не так, как мы. В том-то и дело, она человек другой породы.
«Она бы спасала душу! — внезапно осенило его. — Вот верное слово, которое я никак не мог вспомнить, потому что раньше не понимал, что оно означает. Обычно душой считают тусклую искорку, запрятанную в глубине телес, но ее душа — пылающий, ослепительно яркий огонь».
— Ее кроткое смирение — не трусость, а глубокое внутреннее достоинство. Она совсем не дорожит богатством и еще, когда она смотрела мне в глаза…
Он закрыл лицо руками и закончил с мукой:
— Я чувствовал мир и покой.
Клара поднялась, уложила спящего малыша в колыбельку, убрала со стола, потом вышла из комнаты. Когда она вернулась, Дарио все еще сидел, сгорбившись, на старом чемодане, прижимаясь виском к стене. Клара заговорила с неожиданной страстью:
— Ты помнишь, как в детстве мать заставила тебя украсть серебряные ложки у офицера? Тебя потом поймали, избили до полусмерти, но ты не признался. Ты отдал матери ворованные ложки, а одну чайную ложечку припрятал мне в подарок. Я ложечку не взяла, и ты продал ее, а на вырученный рубль накупил сластей. Ты помнишь?
— Зачем ты напоминаешь мне о моем ужасном детстве? Я ненавижу прошлое! Ненавижу!
— Тот мальчишка — ты, а ты — тот мальчишка, глупенький мой Дарио. Ты не можешь изменить свое прошлое, изменить свою кровь, изменить свою суть. Ты всем существом хочешь разбогатеть, хочешь отомстить за свои обиды. Другая не приняла бы тебя таким, каков ты есть; и ты тоже не любишь ее душой и плотью.
— Не понимаю, о чем ты.
— Ты восхищаешься ею, но ты не любишь ее. Говоришь, полюбил как сестру? Я твоя сестра, Дарио! Даже не жена, а сестра. Мы с тобой говорим на одном языке. А она иностранка, ее язык тебе неродной, хоть ты его учишь.
— Верней, едва разбираю по складам, запинаясь на каждом слове, — с горечью отозвался он.
— Учишь, но никогда не выучишь.
— Как знать!
Клара нежно гладила его по голове.
— Дарио, поверь, если муж и жена говорят на одном языке, если в прошлом они вместе скитались, вместе голодали и мерзли, — они понимают друг друга, и это великое счастье! Разве нет?
Не дожидаясь ответа, она вскочила и убежала на кухню мыть посуду. За работой она всегда напевала. Дарио долго слушал журчание воды и тихую песню. Столько раз слышанную в детстве. Долгими зимними ночами в кабаке напротив их жалкой лачуги ее пели хором подвыпившие матросы. Песня его волновала и сердила, словно неприятное воспоминание, дорогое лишь потому, что оно — неотъемлемая часть жизни, вошедшая в плоть и кровь.
Пока жена не вернулась из кухни, он, не раздеваясь, бросился на постель, зарылся в подушки, накрылся с головой простыней и притворился, что спит.
«Каравелла» опустела. Дарио только и мечтал, как бы им уехать из Ниццы, чтобы догнать мадам Вардес, чтобы не вспоминать ее на каждом шагу в проклятом городе, где удача так ему и не улыбнулась. К тому же здесь наступил мертвый сезон; в те времена Ницца еще не стала модным летним курортом, и в августе все разъезжались, спасаясь от жары.
Отъезд всегда казался ему единственным избавлением. Другие глушат горе упорным трудом, топят его в вине и разврате — он убегал от горя, садясь в скорый поезд, что мчал его в незнакомый город, где Дарио не ждало ничего, кроме нужды и несчастья, зато там он будет несчастлив по-новому. Разнообразие — великое дело.
С одним соотечественником, дантистом, они договорились снять квартиру в Париже — жить вместе и платить пополам, — оба сочли, что так выгоднее.
Через три месяца они обосновались в столице. На переезд пошли деньги Вардеса, который, надо сказать, заплатил ему крайне неохотно. Дарио выбрал квартиру в приличном квартале, чтобы адрес на визитных карточках и письмах не компрометировал практикующего врача. Однако вносить даже половину высокой платы оказалось ему не по силам. Он надеялся, что практика здесь ему обеспечена. Дантист сулил золотые горы. Увы! Пациентов было по-прежнему мало. Считать каждый грош, не получать заработанного, надеяться, что будущие выплаты покроют прошлые долги, — вот его удел. Вечером он валился с ног от усталости и, понимая, что завтра будет не легче, молился об одном: пусть следующий день пройдет как предыдущий, да, тяжело, уныло — лишь бы не хуже. Дальше он не загадывал — боялся. И расходной книги боялся. Жалкие деньги, отложенные впрок на тысячу разных нужд, мгновенно утекали сквозь пальцы. Добросовестный знающий врач, не жалея сил, ставил больного на ноги, облегчал его страдания, подбадривал, вскакивал ночью по первому зову, утешал родных. Все называли его спасителем, благодарили, однако стоило ему прислать счет, ответа не было. Он ждал, напоминал о себе: «Доктор Дарио Асфар согласно уговору…» В ответ ему вручали жалкие крохи «в качестве аванса, остальное выплатим по возможности». «Остального» он так и не получал, зато узнавал, что семейство обратилось к другому врачу, поскольку «доктор Асфар всегда торопит, хочет деньги получить поскорей, а самого не дозовешься — вечно опаздывает», — у Дарио действительно не было машины. Так он и жил.
Постепенно у него завелась привычка вносить в счет несколько несуществующих визитов. Таким образом, он возмещал потери.