— Какой позор, коньо! Сын генерала Пиро Эстрельи замешан в такую мерзость, — сказал Джонни Аббес. — Нет у тебя в крови благодарности, черт возьми.
Он хотел ответить, что его семья не имеет никакого отношения к тому, что сделал он, что ни его отец, ни его братья, ни жена, а уж тем более Луисито и маленькая Кармен Элли, ничего не знали об этом, но электрический разряд подбросил его и впечатал в держащие его ремни и кольца. Он почувствовал иглы во всех порах, голова раскололась на тысячу раскаленных метеоритов, и он — мочой, экскрементами, блевотиной — выбросил все, что было у него внутри. Ушат воды привел его в сознание. И он сразу узнал еще одного, справа от Аббеса Гарсии: Рамфис Трухильо. Он хотел бросить ему в лицо оскорбление и в то же время хотел попросить, чтобы отпустили его жену и Луисито с Кармен, но из горла не вышло ни звука.
— Правда, что Пупо Роман в заговоре? — ломким голосом спросил Рамфис.
Новый ушат воды вернул ему дар речи.
— Да, да, — выговорил он, не узнавая своего голоса. — Этот предатель, этот трус, да. Он нас обманул. Убейте меня, генерал Трухильо, но отпустите жену и детей, они невинны.
— Так просто не отделаешься, придурок, — ответил Рамфис. — Прежде чем отправиться в ад, придется тебе пройти чистилище. Сукин сын!
Второй разряд снова бросил его на ремни и запоры, он почувствовал, как глаза у него вылезли из орбит, точно у жабы, и потерял сознание. Пришел в себя он на полу камеры, в вонючей луже, голый и в наручниках. Болели кости, болели мышцы, а задний проход и тестикулы жгло так, будто с них содрали кожу. Но мучительней всего была жажда; глотку, язык, небо словно ободрали наждачной бумагой. Он закрыл глаза и стал молиться. Ему удалось, и он молился с перерывами, когда в голове становилось совершенно пусто, но через несколько секунд он снова сосредотачивался на молитве. Он молился Пресвятой Деве Мерседес, вспомнил, с каким подвижничеством отправился паломником в юности в Харабокао и поднялся на Святой холм, где преклонил колени пред святилищем в ее честь. Он смиренно просил ее оградить его жену, Луисито и Кармен Элли от жестокости Твари. И среди всего этого ужаса он почувствовал, что на него снизошла благодать. Он снова мог молиться.
Когда он открыл глаза, то в лежащем рядом голом теле, изувеченном, в синяках и кровоточащих ранах, он узнал своего брата Гуаро. Что они с тобой сделали, Боже мой, бедный Гуаро! Глаза у генерала были открыты, и он глядел на него; свет от тусклой лампочки в коридоре еле сочился сквозь зарешеченное окошко в двери. Узнал он его?
— Я — Турок, твой брат, я — Сальвадор, — говорил он, подползая к брату. — Ты меня слышишь? Видишь меня? Он снова и снова пытался разговаривать с братом, но ничего не вышло. Гуаро был жив, он шевелился, стонал, открывал и закрывал глаза. Иногда вдруг начинал говорить нелепости, отдавать приказания подчиненным: «Отведите мула, сержант!» Они утаили план от генерала Гуаро Эстрельи Садкалы, считая его закоренелым трухилистом, и вот бедного Гуаро арестовали, пытали, допрашивали, а он, несчастный, и понятия не имел, о чем идет речь. Он попытался объяснить это Рамфису и Джонни Аббесу, когда его в очередной раз привели в пыточную камеру и усадили на трон, и повторял это и клялся множество раз между электрическими разрядами, от которых он терял сознание, и ударами кнута, «бычьими яйцами», выдиравшими клочья кожи. Но, похоже, правда их не интересовала. Он клялся им Богом, что ни Гуаро, ни другие его братья, ни тем более отец не участвовали в заговоре, и кричал, что за чудовищную несправедливость, которую они сотворили с генералом Эстрельей Садкалой, они ответят в другой жизни. Но они не слушали, главным для них были пытки, а не допрос. Много позднее — прошли часы, дни, недели с момента ареста? — он заметил, что ему довольно регулярно давали суп с кусочками юкки, ломоть хлеба и кувшины с водой, в которую тюремщики мимоходом плевали. Но ему это было уже безразлично. Он мог молиться. И молился в каждый свободный момент, в каждый миг просветления, а иногда даже во сне или в беспамятстве. Но только не когда его пытали. На троне боль и страх парализовали его. Время от времени приходил врач СВОРы, прослушивал ему сердце и делал укол для поддержания сил.
В один из дней или ночей — в тюремной камере времени не разобрать — его, голого и в наручниках, вытащили из камеры, повели вверх по лестнице и втолкнули в залитую солнцем комнату. Свет ослепил его. Но потом он различил бледное лицо красавчика Рамфиса, а рядом стоял, как всегда, прямой, несмотря на годы, его отец, генерал Пиро Эстрельа. Узнав старого отца, Сальвадор не сдержал слез.
Но генерала не взволновал вид изувеченного сына, он взревел от негодования:
— Я тебя не знаю! Ты мне не сын! Убийца! Предатель! — Он размахивал руками, захлебывался гневом. — Ты что — забыл, что все мы, и ты, и я, всем обязаны Трухильо? И этого человека ты убил? Покайся, несчастный!
Ему пришлось опереться на стол, потому что почувствовал, что сейчас упадет. Он опустил глаза. Старик притворялся? Хотел угодить Рамфису, чтобы потом спасти сыну жизнь? Или трухилистский пыл в отце сильнее, чем чувство к сыну? Эти сомнения терзали его потом постоянно, за исключением того времени, когда его пытали. А пытали его ежедневно или с перерывом в день, и теперь пытки сопровождались длинными, сводящими с ума допросами, на которых ему тысячи раз задавали одни и те же вопросы, выпытывали одни и те же подробности и старались выбить из него новые имена заговорщиков. Ему так и не поверили, что он не знал никого кроме тех, кого они уже знали, и что никто из его семьи не был сообщником, особенно — Гуаро. Ни Джонни Аббес, ни Рамфис на этих сеансах не появлялись; пытали и допрашивали его их подчиненные, которых со временем он уже хорошо знал: лейтенант Клодовео Ортис, вольнонаемный Эладио Рамирес Суэро, полковник Рафаэль Трухильо Рейносо, лейтенант полиции Перес Меркадо. Одни, похоже, забавлялись, тыча в его тело электрическими наконечниками, колотя по голове и спине резиновыми дубинками или прижигая кожу сигаретами; другие проделывали это без удовольствия или скучая. И всегда перед началом сеанса кто-нибудь из подручных, ответственный за электрические разряды, опрыскивал воздух «Найсом», чтобы приглушить вонь экскрементов и запах паленого мяса.
Однажды — когда это могло быть? — к нему в камеру втолкнули Фифи Пасторсу, Уаскара Техеду, Модесто Диаса, Педро Ливио Седеньо и Тунтина Касереса, молоденького племянника Антонио де-ла-Масы, по первоначальному плану он должен был вести машину, которую в конце концов повел Антонио Имберт. Они тоже были голыми и в наручниках, как и он. И тоже все это время находились в Девятке, в других камерах, и прошли через то же, что и он: электрические разряды, избиения, прижигания, иголки в уши и под ногти. И бесконечные допросы.
От них он узнал, что Имберт и Луис Амиама исчезли и что отчаявшийся найти их Рамфис пообещал полмиллиона песо тому, кто поможет их поймать. От них он узнал, как погибли, сражаясь, Антонио де-ла-Маса и генерал Хуан Томас Диас, и Амадито. В отличие от него, которого держали в строгой изоляции, они могли разговаривать с тюремщиками и узнавать от них, что происходило на воле. Уаскар Техеда от одного из своих мучителей, с которым нашел общий язык, узнал о разговоре, произошедшем между Рамфисом Трухильо и отцом Антонио де-ла-Масы. Сын Генералиссимуса пришел к дону Висенте де-ла-Масе в тюремную камеру сообщить, что его сын умер. Старый предводитель провинции Мока спросил, и при этом голос его не дрогнул: «Умер сражаясь?» Рамфис сказал, что да. Дон Висенте перекрестился: «Слава Тебе, Боже!»