— Выболтал что-нибудь еще?
— Ни много ни мало — еще и Балагер, — прошипел Аббес Гарсиа. — Представляешь? Военный министр и президент Республики. Сказал, что Балагера собирались сунуть в военно-гражданскую хунту, чтобы успокоить ОАГ.
У Фигероа Карриона вырвалось еще одно «коньо!»:
— Это они сговорились, чтобы сбить нас с панталыку. Называть громкие имена, запачкать всех подряд.
— Все может быть, поживем — увидим, — сказал полковник Аббес Гарсиа. — Но кое-что уже ясно. Замешано много народу, предатели — на самом высоком уровне. Ну, разумеется, и сутаны. Надо вытащить епископа Рейлли из колледжа святого Доминго. Лаской или таской.
— И отвезти в Сороковую?
— Там они станут его искать, как только узнают. Лучше — в Сан-Исидро. Но не спеши, дело тонкое, надо посоветоваться с братьями Хозяина. Вот уж кто не может быть в заговоре, так это генерал Вирхилио Гарсиа Трухильо. Пойди и самолично расскажи ему все.
Педро Ливио услышал: шаги Фигероа Карриона удаляются. Он опять остался один на один с начальником СВОРы? Опять начнет гасить окурки? Но не это его сейчас беспокоило. А то, что он понял: хотя они и убили Хозяина, все складывалось не так, как они задумывали. Почему Пупо со своими солдатами не берет власть? Почему Аббес Гарсиа приказывает арестовать епископа Рейлли? Этот кровавый выродок продолжает командовать? Он все время нависает над ним, Педро Ливио не видит его, но его нос и рот чувствуют тяжелое, зловонное дыхание.
— Назови еще имена, и я отпущу тебя отдыхать, — услышал он его голос.
— Он вас не слышит и не видит, полковник, — взмолился доктор Дамирон Рикарт. — Он в коме.
— Тогда оперируйте, — сказал Аббес Гарсиа. — И запомните хорошенько: он нужен мне живой. За его жизнь вы расплатитесь своей.
— Два раза не умирать. — Педро Ливио услышал, как доктор еле выдохнул: — Жизнь у меня всего одна.
— Мануэль Алонсо? — Тетушка Аделина подносит ладошку к уху, как будто не расслышала, но Урания знает, что у старушки прекрасный слух и она притворяется, тянет время, чтобы оправиться от удивления. И Лусиндита с Манолитой тоже смотрят на нее широко раскрытыми глазами. На одну Марианиту, похоже, имя не произвело впечатления.
— Да, он, Мануэль Алонсо — повторяет Урания. — Имя как у испанского конкистадора. Вы его знали, тетя?
— Случалось, видела, — обиженно кивает старушка; она заинтригована. — А какое отношение он имеет к той ужасной вещи, которую ты сказала про Агустина?
— Это тот плейбой, который поставлял Трухильо женщин, — вспоминает Манолита. — Верно, мами?
— Плейбой, плейбой, — верещит Самсон.
Однако на этот раз смеется одна долговязая племянница.
— Он был красавцем, просто Адонис, — говорит Урания. — До болезни. Рак.
Он был самым видным доминиканцем своего поколения, элегантный красавец, на которого оборачивались женщины, но за те несколько недель или месяцев, что Агустин Кабраль не видел его, этот полубог превратился в тень самого себя. Сенатор не поверил своим глазам. Похудел на десять или пятнадцать килограммов; худой, изможденный, темные круги под глазами, прежде всегда веселыми, смеющимися — взгляд жизнелюба, улыбка победителя; теперь в них не было жизни. Он слышал что-то насчет маленькой опухоли под языком, которую дантист случайно обнаружил у него во время ежегодного, рутинного осмотра, когда Мануэль еще был послом в Вашингтоне. Говорят, эта новость произвела на Трухильо такое впечатление, как будто опухоль нашли у кого-то из его детей; он висел на телефоне, пока того оперировали в клинике в Соединенных Штатах.
— Тысяча извинений, Мануэль, что беспокою тебя, не успел ты приехать. — Кабраль поднялся со стула при виде входящего в маленькую гостиную хозяина.
— Дорогой Агустин, как я рад. — Мануэль Альфонсо обнял его. — Ты понимаешь меня? Пришлось отнять кусочек языка. Но подлечусь немного и буду опять говорить нормально. Понимаешь, что я говорю?
— Понимаю прекрасно, Мануэль. И в голосе никаких странностей не замечаю, уверяю тебя.
Это была неправда. Посол говорил так, будто рот у него был набит камнями, или он был в наморднике, или вообще от роду шепелявый. Гримаса выдавала, что каждая фраза дается ему с трудом.
— Садись, Агустин. Кофе? Коньяк?
— Спасибо, ничего не надо. Я не отниму у тебя много времени. Еще раз прошу извинить, что беспокою, ты после операции. Но я попал в очень тяжелое положение, Мануэль.
Он смущенно замолчал. Мануэль Альфонсо дружески положил ему руку на колено.
— Представляю, Мозговитый. Народец мал, ад велик. Даже в Соединенные Штаты до меня дошли сплетни. Что сняли с поста председателя Сената и расследуют твою деятельность в министерстве.
Болезнь и страдания сразу добавили много лет доминиканскому аполлону, чье лицо с великолепными белейшими зубами произвело такое впечатление на Генералиссимуса во время его первого официального визита в Соединенные Штаты, что судьба Мануэля Альфонсо изменилась столь же головокружительно, как и судьба Белоснежки по мановению волшебной палочки. Но он по-прежнему оставался элегантным, одетым по последней моде мужчиной, как в молодости, когда был доминиканским эмигрантом в Нью-Йорке: замшевые мокасины, вельветовые брюки кремового цвета, рубашка из итальянского шелка и кокетливый платок на шее. На мизинце сверкал золотой перстень. Он был тщательнейшим образом выбрит, надушен и причесан.
— Я тебе так благодарен, Мануэль, что ты меня принял. — Агустин Кабраль снова обрел апломб: он всегда презирал мужчин, которые себя жалеют. — Ты — единственный. Я словно зачумленный. Никто меня не принимает.
— Я не забываю добра, Агустин. Ты всегда был добр ко мне, поддерживал все мои назначения в Конгрессе, оказал мне тысячу услуг. Я сделаю все, что могу. В чем тебя обвиняют?
— Не знаю, Мануэль. Если бы знал, я мог бы защищаться. До сих пор мне никто не сказал, какой проступок я совершил.
— Да, красавец был, помню, он только приближается, а у нас у всех сердце уже колотится, — признает тетушка Аделина нетерпеливо. — Но какое все-таки отношение он имеет к тому, что ты сказала об Агустине?
У Урании пересохло в горле, и она отпивает воды из стакана. Почему ты упорно возвращаешься к этому? Зачем?
— Дело в том, что Мануэль Альфонсо был единственным из всех отцовских друзей, кто попытался ему помочь. Чего ты не знала. И вы тоже, сестрицы.
Все три смотрят на нее так, словно она сказала несуразицу.
— Нет, ничего подобного не слышала, — бормочет тетушка Аделина. — Пытался помочь, когда он попал в немилость? Ты уверена?
— Так же уверена, как и в том, что папа не рассказал ни тебе, ни дяде Анибалу о том, каким образом Мануэль Альфонсо пытался вызволить его из беды.
Она замолкает, потому что в столовую входит прислуга-гаитянка. И спрашивает певуче на своем ломаном испанском, не нужно ли чего-нибудь или она может пойти спать. Лусинда отпускает ее, машет рукой: иди, иди, ничего не надо.