На нем были темный костюм безупречного покроя, белая рубашка с крахмальным воротничком и синий в белую крапинку галстук, заколотый булавкой с жемчужиной. Из верхнего кармашка пиджака выгладывал кончик белого шелкового платка, а когда, садясь, он поддернул брюки, чтобы не испортить складку, стали видны синие, гладко натянутые, без единой морщинки носки. Ботинки сверкали.
— Ты его очень разочаровал, Мозговитый. — Похоже, посла мучила боль, потому что он то и дело странно двигал губами, и Агустин Кабраль слышал, как он при этом скрипел зубами. — Вроде бы ничего конкретного, но в то же время много разного накопилось за последние месяцы. Хозяин человек особенный, воспринимает все очень тонко. Ничто от него не ускользает, замечает малейшее изменение в человека. Он говорит, что с тех пор, как начался этот кризис, появилось Пастырское послание, а потом с подачи этой мартышки Бетанкура и крысы Муньоса Марина заварились неприятности с ОАГ, ты словно бы расхолодился. Не выказываешь того рвения, которого он от тебя ожидал.
Сенатор соглашается: раз Хозяин это заметил, значит, так оно и есть. Конечно же, это не умышленно и уж ни I) коем случае не от недостатка восхищения Хозяином и верности ему. Нечаянно вышло, наверное, сказались усталость, страшное напряжение этого последнего года — заговор против Трухильо на всем континенте, коммунисты с Фиделем Кастро, священники, Вашингтон, Госдепартамент, Фигерес, Муньос Марин с Бетанкуром, экономические санкции, козни эмигрантов. Да, да, вполне возможно, сам того не желая, он уже не так горел на работе, и в партии, и в Конгрессе.
— Хозяин не терпит ни слабости, ни упадка, Агустин. Он хочет, чтобы все мы были, как он. Не знали устали, как скала, как железо. Ты сам знаешь.
— И он совершенно прав! — Агустин Кабраль ударил ладонью по маленькому письменному столу. — Именно потому, что он такой, он поднял эту страну. Никто не мог вышибить его из седла, Мануэль, как он выразился во время кампании 1940 года. И имеет право требовать, чтобы мы были ему под стать. Я разочаровал его, сам не заметил, как. Может быть, тем, что не добился от епископов, чтобы они провозгласили его Благодетелем Церкви?
Он хотел, чтобы они таким образом загладили свою выходку с Пастырским посланием. Я был в комиссии вместе с Балагером и Паино Пичардо. Ты думаешь из-за того, что это не удалось? Посол покачал головой.
— Он человек очень деликатный. Хотя и был огорчен этим, мне он этого не сказал. Возможно, это одна из причин. Надо его понять. На протяжении тридцати одного года его предают люди, которым он помогал больше всех. Станешь обидчивым, если лучшие друзья пыряют тебя ножом в спину.
— Я помню запах его одеколона, — говорит Урания после паузы. — С тех пор, я не вру вам, каждый раз, когда рядом со мною оказывается надушенный мужчина, я вижу Мануэля Альфонсо. И слышу, как он мнет во рту слова, точь-в-точь как в те два раза, что я имела честь наслаждаться его обществом.
Правая рука Урании комкает-мнет салфетку. Тетушка, сестрицы и племянница чувствуют себя неловко, не понимают ее неприязни и сарказма.
— Если тебе неприятно вспоминать эту историю, то и не вспоминай, сестрица, — нащупывает почву Манолита.
— Неприятно, тошно, — говорит Урания, — Душат ненависть, отвращение. Никогда и никому об этом не рассказывала. Может, лучше станет, если я однажды все-таки вытащу все это на свет божий. А кому и рассказать, как не родным.
— Как ты считаешь, Мануэль, Хозяин даст мне шанс?
— А не выпить ли нам виски, Мозговитый! — восклицает посол, уходя от ответа. Вскидывает кверху руки, словно предупреждая укор. — Я знаю, что не должен бы, что алкоголь мне запрещен строго-настрого. А! Стоит ли жить, если лишаешь себя приятных вещей? А хороший марочный виски — одна из них.
— Извини, я тебе ничего не предложил. Ну, конечно, и я с тобой выпью глоточек. Пойдем вниз, в гостиную Уранита, наверное, уже ушла спать.
Но она еще не ушла. Только что кончила ужинать и, увидев их, спускающихся по лестнице, поднимается со стула.
— Когда я видел тебя последний раз, ты была еще совсем девочка. — Мануэль Альфонсо улыбается, хвалит ее. — А теперь ты — очень красивая сеньорита. Ты, Агустин, наверное, и не заметил, как она изменилась.
— До свидания, папи. — Урания целует отца. Собирается подать руку гостю, но тот подставляет ей щеку. Она, закрасневшись, целует, едва касаясь щеки. — Спокойной ночи, сеньор.
— Зови меня дядя Мануэль, — целует и он ее в лоб. Кабраль знаком показывает дворецкому и прислуге,
что они могут идти, и сам приносит бутылку виски, стаканы, ведерко со льдом. Наливает другу, потом себе, тоже со льдом.
— Будь здоров, Мануэль.
— Будь здоров, Агустин.
Посол, прикрыв глаза, смакует виски.
— Ах, какое удовольствие! — восклицает он. Однако с глотанием у него, судя по всему, трудности, потому что лицо искажается болью.
— Я никогда не напивался допьяна, никогда не терял контроля над собой, — говорит он. — А вот наслаждаться жизнью умел. Даже когда не знал, что буду есть завтра, умел извлечь максимальное удовольствие из малого: глоток доброго вина, хороший табак, красивый пейзаж, хорошо приготовленное жаркое, грациозная бабенка.
Он грустно смеется воспоминаниям, и Кабраль тоже смеется, хотя ему совсем не смешно. Как вернуть его к единственной, важной для него теме? Из вежливости он сдерживает нетерпение. Он давно не брал в рот спиртного и теперь от двух глотков отяжелел. Однако же налив Мануэлю Альфонсо новый стакан, наливает и себе.
Никому бы и в голову не пришло, что у тебя могли быть денежные затруднения, Мануэль, — пытается он польстить ему. — Сколько я тебя помню, ты всегда элегантен, великолепен, щедр, за всех платишь.
Экс— модель, помешивая в стакане, довольно кивает. Свет люстры ярко освещает его лицо, и только теперь Кабраль замечает стягивающий искромсанное горло шрам. Жестокое испытание для того, кто так гордился своим лицом и телом.
— Я знаю, что такое голод, Мозговитый. В молодости, в Нью-Йорке, я даже спал на улице, как бродяга. И очень долго моей единственной едой была тарелка вермишели или кусок хлеба. Кто знает, как бы сложилась моя судьба без Трухильо. Хотя я всегда нравился женщинам, я никогда бы не смог быть gigolo, как наш славный Порфирио Рубироса. Скорее всего, я бы кончил уличным бродягой в Бауэри.
Он залпом допивает стакан. Сенатор наливает ему новый.
— Я ему обязан всем. Все, что у меня есть, все, чего я достиг. — Он задумчиво разглядывает кубики льда в стакане. — Я общался с министрами и президентами самых могущественных стран, меня приглашали в Белый дом, я играл в покер с президентом Трумэном, бывал на званых вечерах у Рокфеллеров. Опухоль мне вырезал в клинике Майо, лучшей клинике мира, лучший хирург Соединенных Штатов. Кто оплатил операцию? Конечно же, Хозяин. Ты понимаешь, Агустин? Как и наша страна, я обязан Трухильо всем.
Агустин Кабраль раскаялся во всех тех случаях, когда ему — в узком ли кругу в Кантри-клубе, или в Конгрессе, или где-нибудь вдали от столицы, с близкими друзьями (которых он считал близкими) — случалось отпустить шуточку по адресу бывшего рекламщика «Колгейта», который своими высочайшими дипломатическими постами и должностью советника Трухильо был обязан мылу, тальку, духам, которые выписывал для Его Превосходительства, и хорошему вкусу, с которым подбирал галстуки, костюмы, рубашки, пижамы и обувь для Хозяина.