Хулио Реатеги поднимает руку: хватит с него, пусть убирается. Капрал Роберто Дельгадо выпрямляется, опускает ремень, вытирает потное, налившееся кровью лицо, а капитан Кирога — перестарался, что он, оглох или не понимает приказаний? Он подходит к лежащему на земле медно-красному уракусу, шевелит его носком ботинка, и тот издает слабый стон. Притворяется, господин капитан, хочет перехитрить их, сейчас увидите. Капрал потирает руки — ну, падаль! — размахивается, изо всей силы бьет его ногой, и при втором пинке агварун вскакивает, как кошка, — капрал был прав, ничего с ним не сделалось, выносливый, мерзавец, — и, пригнувшись, бежит во всю мочь, а капитан думал, он потерял сознание. Остался только один, сеньор Реатеги, и еще Хум, ему тоже всыпать? Нет, этого упрямца они отвезут в Сайта-Мария де Ньеву, капитан. Хулио Реатеги отпивает глоток из фляжки и сплевывает. Пусть приведут последнего и кончают с этим делом, капитан не устал? Не хочет ли он выпить? Капрал Роберто Дельгадо и солдаты направляются к хижине в центре поляны, где держат пленных. В тишине раздается плач, и все смотрят в сторону палаток. У обрыва смутно видны на фоне потемневшего неба фигуры солдата и девочки, которая вырывается от него. Хулио Реатеги встает на ноги и прикладывает рупором руки ко рту: что ему было сказано, солдат? Ей не надо этого видеть, почему он не уведет ее в палатку, и капитан, грозя кулаком: какого черта, пусть он поиграет с ней, займет ее.
Частый дождь падает на хижины Уракусы, из оврага поднимаются облачки пара, на небе уже высыпали звезды. Солдат и девочка исчезают в палатке, а капрал Роберто Дельгадо и двое солдат притаскивают уракуса, который останавливается перед капитаном и что-то верещит. Хулио Реатеги делает знак переводчику: наказание за оскорбление властей, никогда больше не поднимать руку на солдата, никогда не обманывать хозяина Эскабино, не то они приедут опять, и будет еще хуже. Переводчик рычит и жестикулирует, а капрал между тем потирает руки и берется за ремень. Перевел? Да. Он понял? Да. Маленький пузатый уракус мечется из стороны в сторону, подпрыгивает, как кузнечик, затравленно озирается, пытается вырваться из кольца солдат, как утопающий из водоворота. Наконец он сдается, закрывает лицо руками и съеживается. Довольно долго он удерживается на ногах, вопя при каждом ударе, потом сваливается наземь, и губернатор поднимает руку: хватит, пусть уходит. Москитные сетки натянули? Да, дон Хулио, все в порядке, но хоть с москитными сетками, хоть без них, один черт, капитана эта нечисть донимала всю дорогу, лицо так и горит, а губернатор — надо хорошенько присматривать за Хумом, капитан, пусть не оставляют его одного. Капрал Дельгадо смеется: будь он хоть колдун, все равно не удерет, сеньор, он связан, и кроме того, его всю ночь будут сторожить. Сидя на земле, уракус искоса посматривает то на одного, то на другого. Дождь уже перестал, солдаты приносят хворост, разжигают костер, и, рассыпая искры, высоко взметаются языки пламени. Агварун осторожно щупает себе грудь и спину. Чего он ждет, еще ремня захотелось? Солдаты прыскают, губернатор и капитан с недоумением смотрят на них. Они сидят на корточках перед костром, и на их лицах играют красные отсветы. Почему они смеются? Ну-ка, ты, и переводчик подходит: жена остаться, господин капитан. Офицер не понимает, пусть скажет по-человечески, в чем дело, и Хулио Реатеги улыбается: этот агварун муж одной из женщин, которые остались в хижине, и капитан — а, вот почему этот разбойник не уходит, теперь он понимает. И верно, Хулио Реатеги тоже забыл об этих дамах, капитан. Солдаты одновременно поднимаются и, теснясь, обступают губернатора: немигающие глаза, напряженные лица, горящие взгляды. Губернатор — начальство, ему и решать, дон Хулио, капитан — простой исполнитель. Хулио Реатеги обводит взглядом сгрудившихся солдат. Они не улыбаются и не опускают глаз — стоят не шевелясь и смотрят на него, приоткрыв рты, в напряженном ожидании. Ба, губернатор пожимает плечами, если они так настаивают… Раздается гул голосов, круг солдат распадается, слышится топот ног, через поляну проносятся темные силуэты, капитан кашляет, а Хулио Реатеги делает кислую гримасу: ведь эти-то уже не совсем дикари, а что с ними творится из-за каких-то вшивых пугал, никогда ему не понять этих людей. Капитан закашливается — но разве они не переносят всяческие лишения, дон Хулио? — остервенело отмахивается от москитов — в сельве нет женщин, так что разбирать не приходится, — и нервно смеется — а у молоденьких, между прочим, груди, как у негритянок. Хулио Реатеги поднимает голову, смотрит в глаза капитану, и у того с лица сбегает улыбка. Конечно, капитан, это тоже верно, может быть, он просто стареет, может быть, если бы он был помоложе, он вместе с солдатами пошел бы к этим дамам. Капитан хлопает себя по лицу, по рукам, он пойдет спать, дон Хулио, его совсем заели москиты, кажется, он даже одного проглотил, иногда его мучают кошмары, дон Хулио, ему снится, что на него напустились тучи москитов. Хулио Реатеги легонько хлопает его по плечу -в Ньеве он достанет ему какое-нибудь снадобье, а пока ему действительно лучше уйти, по вечерам их особенно много, спокойной ночи. Капитан Кирога поспешно направляется к палаткам, и его кашель заглушают смех, плач, ругательства, которые раздаются в ночной Уракусе, как отголоски отдаленной вакханалии. Хулио Реатеги закуривает сигарету. Уракус все сидит на прежнем месте, исподлобья глядя на него. Реатеги, подняв лицо к усеянному звездами чернильному небу, выпускает дым и смотрит, как он поднимается, расплывается, тает. Костер у его ног уже при последнем издыхании. Уракус наконец уползает, отталкиваясь ногами, кажется, будто он плывет под водой. Немного погодя, когда на месте костра остается лишь куча углей и золы, раздается и тут же обрывается пронзительный крик. Со стороны хижины? Нет, со стороны палаток, и Хулио Реатеги пускается бежать, придерживая рукою шлем, отбрасывает окурок, не останавливаясь, врывается в палатку, и крики, опять послышавшиеся, пока он бежал, смолкают, только скрипит кровать и из темноты доносится прерывистое дыхание. Кто там? Вы, капитан? Девчурка испугалась, дон Хулио, и он зашел посмотреть, что с ней, по-видимому, ее напугал солдат, но капитан уже пробрал его. Они выходят из палатки, и капитан предлагает сигарету губернатору, но тот отказывается. Он сам позаботится о девочке, капитан может не беспокоиться, пусть ложится спать. Капитан входит в соседнюю палатку, а Хулио Реатеги ощупью возвращается к походной кровати, где лежит девочка, и присаживается на краешек. Он ласково касается оцепенелого тельца, проводит рукой по голой спине, по жестким волосам ребенка: он здесь, он здесь, не надо бояться этого скота, он уже ушел, хорошо, что она закричала, в Санта-Мария де Ньеве ей будет очень хорошо, вот увидит, монашенки очень добрые, они будут очень заботиться о ней, и сеньора Реатеги тоже. Он гладит волосы и спину девочки, пока ее тельце не расслабляется и дыхание не успокаивается. На поляне по-прежнему слышатся крики, беготня и самые забористые ругательства, внезапно сменяющиеся тишиной. Он здесь, он здесь, бедная девочка, пусть она спокойно спит, он никому не даст ее в обиду.
Музыка смолкла, братья Леон аплодировали, Литума и Дикарка вернулись к стойке. Чунга наполняла стаканы, Хосефино по-прежнему пил в одиночку. Толпа танцующих поредела, лишь несколько пар машинально, как в забытьи, продолжали кружиться по площадке в тусклом свете голубой, зеленой и фиолетовой лампочек. Мало народу оставалось и за столиками в углах зала. Большинство мужчин и девиц толпились в баре, пили пиво и шумно веселились. Раскатисто хохотала мулатка Сандра, ораторствовал, поднимая, как знамя, стакан, усатый толстяк в очках — он участвовал в войне с Эквадором в качестве рядового солдата, так-то, друзья мои, и он не забыл о голоде, о вшах, о героизме наших чоло, о нигуа [43] , которые забирались под ногти и которых никакими силами невозможно было выковырять, так-то, друзья мои, и вдруг Обезьяна во все горло: да здравствует Эквадор! Все онемели и на несколько секунд застыли в растерянности, ошеломленные этой выходкой, только Обезьяна лукаво подмигивал направо и налево. Потом толстяк отстранил Хосе, схватил Обезьяну за лацканы пиджака и встряхнул, как тряпку, пусть повторит, если он мужчина, и Обезьяна, улыбаясь во весь рот: да здравствует Перу! Теперь все смеялись, громче всех Сандра, толстяк покусывал усы, Обезьяна оправлял одежду. К ним протиснулись Хосе и Хосефино.