— До чего ж ты груба, Чунгита, — сказал Литума. — Ну да ладно, я не обижаюсь, налей что хочешь. И себе тоже, я угощаю.
Между тем толстяк хотел повести Дикарку на площадку для танцев, а она упиралась и вырывалась.
— Что это с ней, Чунга? — сказал толстяк.
— Какая муха тебя укусила, — сказала Чунга. — Тебя приглашают танцевать, так иди, не кочевряжься. Почему ты отказываешь сеньору?
Но Дикарка продолжала отбиваться.
— Литума, скажи ему, чтобы он меня отпустил.
— Не отпускай ее, приятель, — сказал Литума. — А ты, шлюха, делай свою работу.
Лейтенант машет рукой до тех пор, пока лодка не превращается в белую точку. Жандармы взваливают чемоданы на плечи и уходят с пристани. На площади Санта-Мария де Ньевы они останавливаются, и сержант указывает на холмы, где среди лесистых дюн белеют стены и поблескивают крыши строений, — это миссия, господин лейтенант, вон главное здание, там живут монашенки, господин лейтенант, а левее часовня. Лейтенант оглядывается вокруг: коренастые фигуры индейцев, хижины с похожими на капюшоны крышами из пальмового волокна. Полуголые, грязные женщины с апатичными лицами что-то размалывают, прислонившись к стволам капирон. Жандармы идут дальше, и офицер оборачивается к сержанту: ему не удалось толком поговорить с лейтенантом Сиприано, почему он не остался хотя бы ввести его в курс дела? Но ведь если бы он упустил лодку, ему пришлось бы ждать целый месяц, господин лейтенант, а он спал и видел, как бы поскорее уехать. Пусть он не беспокоится, сержант в два счета введет его в курс дела. Блондин ставит на землю чемодан и указывает на неказистую хижину — вот он, господин лейтенант, самый захудалый полицейский участок в Перу, и Тяжеловес — а он будет жить вон там, напротив, господин лейтенант, и Малыш — они подберут ему пару агварунок в служанки, и Черномазый — служанок здесь хоть завались, только их и хватает в этой дыре. Входя в дом, лейтенант трогает герб, подвешенный к стропилу, и он издает металлический звук. Крыльцо без перил, половицы и доски, из которых сколочены стены, грубо обтесаны и плохо пригнаны, всю обстановку первой комнаты составляют соломенные стулья, письменный стол, вылинявший флажок. Через открытую дверь видно заднее помещение: четыре гамака, несколько винтовок, железная печка, мусорное ведро — ну и убожество. Не выпьет ли лейтенант пивка? Оно, должно быть, холодное, они с утра поставили несколько бутылок в ведро с водой. Лейтенант кивает, Малыш с Черномазым выходят — губернатора зовут, кажется, Фабио Куэста? Да, он симпатичный старичок, но лучше ему представиться попозже, господин лейтенант, после обеда он отдыхает — и возвращаются с бутылками и стаканами. Они пьют, сержант поднимает стакан за здоровье лейтенанта, жандармы расспрашивают о Лиме, офицер интересуется, что за народ в Сайта-Мария де Ньеве, кто здесь кто, — а монашенки из миссии хорошие женщины? — и много ли мороки от чунчей. Ладно, они еще потолкуют вечером, а сейчас лейтенант хочет немного отдохнуть. Они предупредили Паредеса, что хотят отпраздновать прибытие господина лейтенанта, он приготовит для них что-нибудь особенное, и Блондин: Паредес — это хозяин таверны, господин лейтенант, у него все столуются, и Черномазый: он еще и плотник, а Тяжеловес: и вдобавок знахарь или вроде того, вечером они его представят господину лейтенанту, славный человек этот Паредес. Жандармы несут чемоданы в хижину напротив, офицер, зевая, идет за ними и, войдя, бросается на койку, которая стоит посреди комнаты. Он сонным голосом прощается с сержантом и, не поднимаясь, снимает фуражку и ботинки. Пахнет пылью и крепким табаком. Мебель в комнате небогатая: комод, две скамейки, стол да лампа, подвешенная к потолку. На окнах проволочная сетка, и сквозь нее видно площадь: женщины у капирон по-прежнему что-то мелют. Лейтенант встает и выходит в другую комнату. Она пуста, и в ней есть маленькая задняя дверь. Он открывает ее, и она оказывается скорее окном, чем дверью: лесенки нет, а пол — на высоте двух метров от земли, заросшей кустами мате. В нескольких шагах от хижины начинается густой лес. Лейтенант расстегивает брюки, мочится, а когда возвращается в первую комнату, сержант уже снова там: опять этот надоеда, господин лейтенант, агварун по имени Хум. А переводчик: агварун говорит, дьявол, солдат врать, и лимабукварь, и правительстволима, сеньор. Аревало Бенсас смотрит вверх, щитком приложив руки к глазам: его не проведешь, дон Хулио, язычник притворяется сумасшедшим, но Хулио Реатеги качает головой: нет, Аревало, он все время тянет одну и ту же песню, Реатеги уже знает ее наизусть. По-видимому, он что-то вбил себе в голову — буквари да буквари, но кто его, к черту, поймет. Над Сайта-Мария де Ньевой пылает солнце, и солдаты, индейцы, хозяева жмурятся и вытирают пот. Мануэль Агила обмахивается соломенным веером. Дон Хулио, наверное, очень устал? Ему пришлось изрядно поработать в Уракусе? Не без этого, потом он им спокойно расскажет, а сейчас ему нужно сходить в миссию, он скоро вернется. Хорошо, они подождут его в управе, капитан Кирога и Эскабино уже там. А переводчик: туда и сюда, лоцман сбежать, уракуса родина, пируанофлаг. Мануэль Агила заслоняет веером лицо от солнца, и все-таки у него слезятся глаза. Пусть не надрывается, не поможет, заварил кашу — расхлебывай, переведи ему это, переводчик. Лейтенант не спеша застегивает брюки, сержант, засунув руки в карманы, прохаживается по комнате. Он уже не в первый раз приходит, господин лейтенант. К лейтенанту Сиприано он приставал до тех пор, пока тот не вышел из себя и не нагнал на него страху. С тех пор этот язычник перестал морочить ему голову. Но вот хитрец — наверняка пронюхал, что лейтенант Сиприано уезжает из Санта-Мария де Ньевы, и тут же прибежал попытать счастья у нового лейтенанта. Офицер завязывает шнурки ботинок и встает. Он, по крайней мере, не скандалист? Сержант делает неопределенный жест — буянить-то он не буянит, но уж упрям, настоящий мул, хоть кол на голове теши. Когда произошла эта история? Когда губернатором был сеньор Хулио Реатеги, еще до того, как в Ньеве появился полицейский участок. Лейтенант выходит из хижины, хлопнув дверью: черт знает что, не прошло и двух часов, как он приехал, и уже приходится приниматься за работу, неужели этот чунчо не мог потерпеть до завтра? А переводчик: капралэль-гадо дьявол! Дьявол капитанартемио! Но капрал Дель-гадо не сердится, а смеется вместе с солдатами, и кое-кто из индейцев тоже смеется: пусть буянит, пусть ругает его и капитана, посмотрим, кто будет смеяться последним. А переводчик: говорит, голодный, господин капрал, тошнит, нутро выворачивает, господин капрал, говорит, пить, дать ему воды? Нет, дудки, и, возвысив голос: кто даст ему воды или еды, будет иметь дело с капралом, пусть переводчик скажет это всем язычникам Санта-Мария де Ньевы, потому что они, хоть и придуриваются, строят улыбочки, но в душе кипят злостью. А переводчик: сын шлюхи, господин капрал, эскабино-дьявол, ругается. Теперь солдаты только улыбаются и украдкой посматривают на капрала, а он: прекрасно, пусть только еще раз помянет мать, он ему покажет, когда его спустят вниз. Худой загорелый мужчина выходит им навстречу, снимает соломенную шляпу, и сержант представляет его: Адриан Ньевес, господин лейтенант. Он знает агварунский язык и иногда служит им переводчиком, это лучший лоцман во всем краю, и вот уже два месяца работает на полицейский участок. Ньевес и лейтенант обмениваются рукопожатием, а Малыш, Тяжеловес и Блондин отступают в сторону, пропуская офицера к письменному столу. Вот он, господин лейтенант, это и есть тот самый язычник — так здесь называют чунчей, и лейтенант улыбается: он думал, что они отращивают волосы до пят, и уж никак не ожидал увидеть плешивого. Голова Хума покрыта пушком, а крохотный лоб пересечен розоватым шрамом. Он среднего роста, коренастый; потертая юбка прикрывает его тело от пояса до колен. На безволосой груди — лиловый треугольник с тремя кружками, симметрично расположенными по периметру, а на скулах — по три параллельных черты. Татуировку довершают два маленьких черных крестика по обе стороны рта. Выражение лица у него спокойное, но в желтых глазах светится непокорность и какая-то фанатическая одержимость. С тех пор как его обрили, он сам бреет себе голову, и это очень странно, господин лейтенант, потому что для чунчей нет ничего унизительнее, чем лишиться волос. Лоцман может объяснить, в чем тут дело, господин лейтенант: для Хума это вопрос чести, они как раз говорили об этом, пока ждали лейтенанта. И сержант: может быть, с помощью дона Адриана они скорее столкуются с язычником; когда переводил знахарь Паредес, никто ничего не мог понять, а Тяжеловес: да ведь трактирщик только хвастает, что говорит по-агварунски, а на самом деле двух слов связать не умеет. Ньевес и Хум рычат и размахивают руками: он говорит, господин лейтенант, что не может вернуться в Уракусу, пока ему не возвратят все, что отняли у него, но ему хочется вернуться, и потому-то он бреет себе голову — в таком виде он при всем желании не может показаться на глаза сородичам, и Блондин: ну не сумасшедший? Так, а теперь пусть объяснит толком, что ему должны возвратить. Лоцман Ньевес подходит поближе к агваруну и, указывая на офицера, рычит и жестикулирует. Хум внимательно слушает, потом кивает и плюет. Ну, ну! Здесь не свинарник, нечего плеваться. Адриан Ньевес, надевая шляпу, поясняет — это он для того, чтобы лейтенант видел, что он говорит правду, и сержант — такой уж обычай у чунчей: по-ихнему, кто не плюет, когда говорит, тот врет, а офицер — только этого не хватало, этак они потонут в слюне. Они верят ему, Ньевес, пусть не плюет. Хум скрещивает руки, и татуировка у него на груди смещается и морщится. Он начинает говорить -быстро, почти без пауз, продолжая плевать вокруг себя и не сводя глаз с лейтенанта, который недовольным взглядом провожает каждый плевок. И голос, и жесты Хума полны энергии. А переводчик: воровать, дьявол, уракусакаучук, девочка, солдатыреатеги, господин капрал. Ну и печет! Чтобы защитить глаза от солнца, капрал Роберто Дельгадо снимает пилотку и прикладывает ее ко лбу. Пусть себе попляшет, пусть поорет, вот потеха-то, животики надорвешь. Спроси-ка у него, где он набрался такого нахальства. И переводчик: договор есть договор, согласен, хозяин Эскабино, спустить, господин капрал. Солдаты раздеваются, и некоторые уже бегут к реке, но капрал Роберто Дельгадо остается у капирон. Спустить? Ни-ни, боль— но рано, и пусть скажет спасибо, что капитан Артемио Кирога — добрый человек, а будь его воля, капрал так разделался бы с ним, что он всю жизнь вспоминал бы. Ну, что ж он больше не поминает мать? Пусть попробует, пусть покуражится перед своими земляками, которые смотрят на него, и переводчик: ладно, сын шлюхи, господин капрал. Еще раз, пусть повторит, для того капрал и остался, и лейтенант кладет ногу на ногу и откидывает назад голову: какая-то нелепая история, ничего не поймешь. О каких букварях говорит этот чудак? Это такие книжки с картинками, господин лейтенант, чтоб учить дикарей патриотизму. В управе до сих пор валяется несколько штук, только они уже превратились в труху, дон Фабио может показать. Лейтенант растерянно смотрит на жандармов, а агварун и Адриан Ньевес продолжают вполголоса рычать. Офицер обращается к сержанту — это верно насчет девочки? И Хум громовым голосом — девочка! Дьявол! А Тяжеловес — т-с-с, лейтенант говорит, и сержант — кто его знает, здесь сплошь и рядом воруют девочек, может, и верно, ведь вот, говорят, эти бандиты с Сантьяго завели у себя целый гарем. Но язычник мешает все в одну кучу, и невозможно понять, какое отношение имеют буквари к каучуку, который он требует, и к этой истории с девочкой, у Хума в башке дьявольская путаница. И Малыш — раз это были солдаты, они тут ни при чем, почему он не идет со своей жалобой в Форт Борха? Лоцман и Хум рычат и жестикулируют, и Ньевес — он уже ходил гуда два раза, но никто не стал его слушать, лейтенант. И Блондин — до чего злопамятный, господин лейтенант, сколько времени прошло, а он все ворошит это дело, мог бы уж позабыть. Лоцман и Хум рычат и жестикулируют, и Ньевес — в его селении его винят за все, и он не хочет возвращаться в Уракусу без каучука, шкур, букварей и девочки, хочет добиться своего — пусть видят, что Хум прав. Хум снова говорит, теперь уже медленно, не размахивая руками. Черные крестики у рта движутся, как два пропеллера, которые никак не могут набрать скорость — начинают вращаться и стопорят, опять начинают и опять стопорят. О чем он теперь говорит, дон Адриан? Вспоминает эту историю и ругает тех, кто его повесил, и лейтенант перестает нетерпеливо постукивать каблуком — как повесил, разве его повесили? Малыш показывает в сторону площади Санта-Мария де Ньевы: на этих капиронах, господин лейтенант, за руки. Паредес может рассказать, он был при этом и говорит, язычник болтался в воздухе, как арапайма [44] , которую повесили сушиться. Хум издает поток гортанных звуков. На этот раз он не плюет, но неистово жестикулирует. Он говорил им правду в глаза, за это они и повесили его на капиронах, и офицер — какую правду, что он имеет в виду? И переводчик — пируаны! Пируаны, кричит, господин капрал. Но капрал Дельгадо сам слышит, нечего ему это переводить, он не говорит по-агварунски, но пока еще не оглох, что он, за дурака его принимает? Ах, Боже мой, лейтенант стучит кулаком по столу, что за околесица, так они никогда не кончат, пируаны — значит перуанцы, да? Это и есть правда, о которой он говорит? И переводчик: хуже, чем кровью обливаться, хуже, чем умирать. И бониноперес и теофилоканьяс, не понимаю, господин капрал. Но капрал Дельгадо понимает: так зовут этих смутьянов. Пусть кличет их в свое удовольствие, они далеко, а если бы приехали, и их бы подвесили. Черномазый присел на краешек письменного стола, остальные жандармы продолжают стоять. Это ему такую экзекуцию устроили, господин лейтенант, говорят, все хозяева и солдаты были в ярости и хотели сами расправиться с ним, но им не позволил тогдашний губернатор, сеньор Хулио Реатеги. А кто были эти типы? Они больше сюда не приезжали? Говорят, какие-то агитаторы, которые выдавали себя за учителей, господин лейтенант. Они взбаламутили Ура-кусу, и язычники, набравшись наглости, надули хозяина, который покупал у них каучук, и Тяжеловес — некоего Эскабино, и Хум рычит — Эскабино! Дьявол! — а офицер — тише, пусть он помолчит, Ньевес. Где этот человек? С ним можно поговорить? Трудновато, господин лейтенант, Эскабино уже умер, но дон Фабио его знал, и самое лучшее — поговорить с ним: он подробно расскажет, как было дело, и кроме того, губернатор — друг дона Хулио Реатеги. А Ньевеса тоже не было здесь во время этих инцидентов? Да, и его не было, господин лейтенант, он всего два месяца в Санта-Мария де Ньеве, а до этого жил далеко отсюда, на Укайяли, и Черномазый: дело было не только в том, что они надули хозяина, сюда еще примешалась история с этим капралом из Форта Борха. И переводчик: капралэльгадо дьявол! Сын шлюхи! Капрал Дельгадо, растопырив пальцы, показывает обе пятерни: Хум уже десять раз помянул мать, он считал. Пусть продолжает, если хочет, капрал подождет. Да, история с капралом, который получил отпуск и поехал в Багуа с лоцманом и слугой. В Уракусе агваруны напали на них, капрала и слугу избили, а лоцман пропал — одни говорят, что его убили, а другие — что он воспользовался случаем и дезертировал, господин лейтенант. Тогда в Уракусу отправилась карательная экспедиция — солдаты из Форта Борха и здешний губернатор, и оттуда они привезли этого язычника и в наказание повесили его за руки на капиронах. Примерно так было дело, дон Адриан? Лоцман кивает — да, сержант, так ему рассказывали, но, поскольку его самого здесь не было, он ни за что не ручается. Так, так, — лейтенант смотрит на Хума, а Хум на Ньевеса, — выходит, он не такой святой, как может показаться. Лоцман рычит, и уракус резким голосом отвечает ему, жестикулируя, плюя и притоптывая ногой: он рассказывает совсем другое, лейтенант, и лейтенант — вполне понятно, какова же его версия? Он говорит, что капрал воровал у них вещи и его заставили вернуть их, что лоцман скрылся, пустившись вплавь, и что хозяин обжуливал их, и поэтому они отказались продавать ему каучук. Но лейтенант, по-видимому, не слушает; он с любопытством и некоторым удивлением с ног до головы оглядывает агваруна: сколько же времени его держали подвешенным, сержант? Сутки, а потом выпороли его. Так, во всяком случае, рассказывал знахарь Паредес, и Черномазый — тот самый капрал из Форта Борха его и порол, а Блондин — в отместку за трепку, которую задали ему язычники в Уракусе, господин лейтенант. Хум делает шаг вперед, становится перед офицером, плюет. Лицо его приобретает почти веселое выражение, желтые глаза лукаво поблескивают, губы кривятся в каком-то подобии улыбки. Он прикасается рукой к шраму у себя на лбу и медленно, церемониально, как фокусник, поворачивается кругом и показывает спину: от плеч до пояса ее прорезают прямые, параллельные, блестящие полосы, нанесенные краской ачоте [45] . Вот еще одно из его чудачеств, господин лейтенант, перед тем, как прийти, он всегда себя так размалевывает, и Малыш — это у него какой-то заскок, потому что у агварунов не в обычае разрисовывать себе спину, и Блондин — вот боры, да, господин лейтенант, те разрисовывают себе и спину, и живот, и ноги, и зад — словом, все тело, а лоцман Ньевес — это он для того, чтобы не забывать, как его исполосовали плетью, так он это объясняет, а Аревало Бенсас вытирает глаза: уж не испеклись ли у него мозги, там, наверху, что это он кричит? Пируаны, Аревало, — Хулио Реатеги стоит, прислонившись спиной к капироне, — он всю дорогу кричал: пируаны. И капрал Роберто Дельгадо поддакивает — он бесперечь всех ругает, сеньор, капитана, губернатора, его самого, никак не собьешь с него спесь. Хулио Реатеги бросает быстрый взгляд вверх — ничего, собьем, — и, когда опускает голову, у него слезятся глаза — немножко терпения, капрал, какое солнце, прямо слепит. И переводчик: говорит, волосы, букварь, девочка. Говорит, жульничать, сеньор, и Мануэль Агила: можно подумать, что он пьян, так бредят эти дикари, когда напиваются масато, но пожалуй, им пора идти, ведь их ждут, не проводить ли губернатора к монахиням? Нет, монахиням не полагалось вмешиваться, господин лейтенант, ведь они иностранки. Но знахарь Паредес говорит, что мать Анхелика — теперь, когда умерла мать Асунсьон, она самая старенькая в миссии — ночью пришла на площадь и стала требовать, чтобы его спустили, уж очень жаль его было старушке. Она даже сцепилась с солдатами — такая занозистая, даром что уже дышит на ладан, и Черномазый: под конец ему стали прижигать подмышки горячими яйцами, этот самый капрал надумал, и от боли он прыгал, как одержимый, а Хум: дьявол, пируаны! Лейтенант снова начинает выбивать дробь каблуком — это уж ни на что не похоже, черт побери, — и стучит но столу костяшками пальцев: тут были допущены эксцессы, но только что же они могут теперь поделать, все это уже быльем поросло. Что он говорит? Пусть ему только отдадут то, что отняли, и он вернется в Уракусу. Сержант разводит руками: ну, не говорил ли он, что этот язычник упрям, как мул? Тот каучук уже давно превратился в подошвы, а шкуры — и чемоданы, в бумажники, и кто знает, где теперь девочка, ему это сто раз объясняли, господин лейтенант. Офицер размышляет, подперев рукой голову. Он может отправиться в Лиму и обратиться в министерство, возможно, Управление по делам аборигенов выплатит ему возмещение, ну-ка, Ньевес, подскажите ему это. Они рычат, и Хум несколько раз кряду кивает головой: правительстволима! Жандармы улыбаются, только лоцман и лейтенант сохраняют серьезность. Лимабукварь! Разве ему втолкуешь такие вещи, что для него значит Лима или министерство, но Ньевес и Хум оживленно рычат, жестикулируют, плюют, и время от времени агварун умолкает и прищуривает глаза, как бы раздумывая, а потом осторожно произносит несколько фраз, указывая на офицера. Чтобы он поехал с ним? Что и говорить, он бы с удовольствием проехался в Лиму, но это невозможно, приятель, и тогда Хум указывает на сержанта. Нет, нет, никто с ним не поедет, ни лейтенант, ни сержант, ни жандармы, они ничего не могут сделать, пусть ищет этого Реатеги, пусть опять отправляется в Форт Борха — словом, пусть поступает, как знает, не станет жандармерия выкапывать мертвецов и распутывать давнишние истории. Он умирает от усталости, у него слипаются глаза, пора, наконец, кончать, сержант. И кроме того, раз с ним расправились солдаты из гарнизона и местные власти, кто же встанет на его сторону? Адриан Ньевес вопросительно смотрит на сержанта — что же ему все-таки сказать? — и на лейтенанта — перевести все это? Офицер зевает вместо ответа, и сержант наклоняется к нему: самое лучшее — сказать «хорошо», господин лейтенант. Ему возвратят каучук, шкуры, буквари, девочку — все, что угодно, и Тяжеловес: что с вами, господин сержант, кто ему все это возвратит, когда Эскабино нет в живых, и Малыш: уж не за счет ли сержанта? А сержант: для пущей важности ему дадут бумажку с подписью. Они с лейтенантом Сиприано уже не раз делали так, господин лейтенант, и это производило впечатление. Они поставят на бумаге штамп — и готово дело, он пойдет с нею искать сеньора Реатеги и Эскабино-дьявола, чтобы они ему все вернули. И Черномазый: значит, облапошить его по всем правилам, господин сержант? Но лейтенанту это не улыбается, он не может подписать никакой бумаги относительно такого давнего дела, и кроме того, но сержант: да ведь это будет клочок газеты, только и всего, и подпись они поставят так, понарошку, а он спокойно уйдет. Эти язычники — упрямый народ, но они верят тому, что им говорят, он целые месяца и годы будет искать Эскабино и сеньора Реатеги. Хорошо, а теперь пусть ему дадут поесть и отпустят его, и чтоб никто его больше пальцем не тронул, капитан, пожалуйста, скажите это сами своим людям. И капитан — с удовольствием, дон Хулио. Он подзывает капрала: понятно? Экзекуция окончена, и чтобы больше его пальцем не тронули, а Хулио Реатеги: важно, чтобы он вернулся в Уракусу. Никогда больше не бить солдат, никогда не обманывать хозяина, если уракусы поступают хорошо, то и христиане поступают хорошо, если уракусы поступают плохо, то и христиане плохо, пусть он переведет ему это, а сержант хохочет, и все его круглое лицо лучится весельем; что он говорил, господин лейтенант? Да, они отделались от него, но ему это не по душе, он не привык к таким приемам, — а Тяжеловес — Монтанья не Лима, господин лейтенант, здесь приходится иметь дело с чунчами. Лейтенант встает, у него голова идет кругом от этой истории, сержант, пусть его не будят, даже если рухнет мир. Не хочет ли он выпить еще пивка, прежде чем пойти спать? Нет. Сказать, чтобы ему принесли кувшин с водой? Потом. Лейтенант кивает жандармам и выходит. На площади Санта-Мария де Ньевы полно индейцев, женщины, расположившись широким кругом, что-то размалывают, сидя на земле, у некоторых на коленях дети, сосущие грудь. Лейтенант останавливается посреди тропинки и, заслонив рукой глаза от солнца, смотрит на капироны — крепкие, высокие, мощные. Мимо него пробегает тощий пес, и, проводив его взглядом, офицер видит лоцмана Адриана Ньевеса. Тот подходит к лейтенанту и показывает обрывки газеты: этот Хум не так глуп, как думал сержант, он разорвал бумагу на клочки и бросил на площади, Ньевес только что нашел ее.