— Разводит с ним разговоры, — сказал Малыш. — А потом скажет дону Фабио — я вошел один, я взял его один. Хочет примазаться к лейтенанту, мол, тут и его заслуга. Этот пьюранец трудится, как муравей, чтобы добиться перевода.
Вместе со светом из хижины просачивался шепот, едва колебавший ночную тишину и расплывавшийся в ней, как одинокая волна в спокойных водах.
— Но когда приедет лейтенант, мы с ним поговорим, — сказал Блондин. — Пусть нас пошлют в Икитос с арестованными. Тогда по крайней мере нам дадут на несколько дней увольнительную.
— Пусть она ростом не вышла, пусть она ведьмачка и все, что хочешь, — сказал Черномазый. — Но что ни говори, Тяжеловес, любой не отказался бы от этой чунчи, и ты первый. Недаром ты каждый раз, как напьешься, только о ней и говоришь, приятель.
— Само собой, я бы с ней переспал, — сказал Тяжеловес. — Но неужто ты бы женился на язычнице? Да никогда в жизни, брат.
— Он вполне способен убить его и сказать: он взбунтовался, и мне пришлось применить оружие, — сказал Малыш. — Этот пьюранец способен на все, чтобы ему дали медаль.
— А вдруг все это сказки? — сказал Блондин. — Когда прибыл нарочный из Форта Борха и я прочел донесение лейтенанта, я не мог ему поверить, Малыш. С виду Ньевес не похож на бандита, казалось, он хороший человек.
— Ну, с виду никто не похож на бандита, — сказал Малыш. — Или, вернее, все смахивают на бандитов. Но меня тоже ошарашило это донесение. Как ты думаешь, сколько лет ему дадут?
— Кто его знает, — сказал Блондин. — Наверное, много. Ведь они грабили кого ни попадя и нажили себе здесь заклятых врагов. Видишь, сколько времени хозяева добивались, чтобы мы сыскали этих бандитов, хотя они уже перестали их грабить.
— Но уж чему я не верю, так это, что он был их главарь, — сказал Малыш. — И потом, если бы он столько награбил, как говорят, он не был бы таким голодранцем.
— Какой он главарь, — сказал Блондин. — Но это дела не меняет, если не найдут других, Ньевеса и этого сумасшедшего заставят расплачиваться за всех.
— Я слезами обливалась, умоляла его, сержант, — сказала Лалита. — С тех пор как вы уехали на остров, я все глаза выплакала, каждый день упрашивала его — бежим, скроемся, Адриан. И когда вы послали Акилино предупредить нас, дети принесли ему на дорогу фруктов, мы собрали его вещи и Акилино тоже стал просить его, чтобы он уехал. Но он ничего не хочет слушать, ни на кого не обращает внимания.
Свет лампы бил прямо в лицо Лалите, освещал ее крутые скулы, фурункулы, впадинки на шее, растрепанные волосы, лезшие в рот.
— Хоть вы и носите форму, у вас доброе сердце, — сказал Адриан Ньевес. — Потому я и согласился быть вашим посаженым отцом.
Но сержант не слушал его. Приложив палец ко рту, он обернулся, оглядел террасу и шепотом — сматывайтесь сейчас же, дон Адриан. Через перила, на реку, только без шума, а он сочтет до десяти и — пальцем на небо — выстрелит в воздух, выбежит — ребята, он удрал в ту сторону — и уведет жандармов в лес. Пусть отплывает впотьмах и не запускает мотор, пока не выйдет на Мараньон, а там — ходу, ходу, как будто за ним черти гонятся, и пусть не даст себя сцапать, главное — чтоб не сцапали, дон Адриан, а то и он может погореть, главное — чтоб не сцапали, и Лалита, захлебываясь — да, да, она отвяжет лодку, и, вытаскивая весла, — она поедет с ним, и морщинки у нее на лбу разгладились, и лицо на глазах помолодело — Адриан, все готово, и еда, и вещи, им больше ничего не надо, они будут грести изо всех сил, а не доезжая до Форта Борха, высадятся и уйдут в лес. А сержант — тихо! — снова выглянул из двери и осмотрелся по сторонам — пусть прижмутся ко дну лодки и не поднимают головы — если ребята их увидят, они станут стрелять, а Малыш бьет без промаха.
— Благодарю вас, но я уже много думал об этом и для меня ясно — по реке не уйдешь, — сказал Адриан Ньевес. — Сейчас через пороги никому не пробраться, сержант, будь ты хоть семи пядей во лбу. Вот ведь застрял лейтенант на Сантьяго, и не мудрено — к Мараньону не подступишься.
Но что ж вы хотите тогда, дон Адриан, — сказал сержант, — я вас не понимаю.
— Единственная возможность — уйти в лес, как я это сделал в прошлый раз, — сказал Ньевес. — Но я не хочу, сержант, я уже все обдумал — день и ночь ломал себе голову с тех пор, как вы отправились на остров. Не стану я остаток жизни мыкаться по лесам. Я был у него всего лишь лоцманом, как у вас, правил лодкой, и только, ничего мне не сделают. А здесь я всегда вел себя хорошо, это всем известно — и монахиням, и лейтенанту, да и губернатору.
— Они не дерутся, — сказал Малыш. — А то были бы слышны крики. Похоже, просто разговаривают.
— Наверное, сержант застал его в постели и теперь ждет, пока он оденется, — сказал Блондин.
— А может, забавляется с Лалитой, — сказал Тяжеловес. — Связал Ньевеса и употребляет ее у него на глазах.
— Ну и жеребятина тебе лезет в голову, Тяжеловес, — сказал Черномазый. — Можно подумать, что это тебя опоили зельем, день и ночь только о бабах и думаешь. И потом, кто польстится на эту Лалиту, когда она вся в прыщах?
— Зато она белая, — сказал Тяжеловес. — По мне, лучше христианка с прыщами, чем чунча без прыщей. У нее только лицо прыщавое, я видел, как она купалась, ноги у нее что надо. Теперь она останется одна, и надо будет ее утешить.
— Ты до того стосковался по женщине, что просто сходишь с ума, — сказал Черномазый. — По правде говоря, иногда я тоже.
— Что вы городите, дон Адриан, есть же у вас голова на плечах, — сказал сержант. — Если вы не смоетесь, вы пропали. Неужели вы не понимаете, что всю вину свалят на вас? В донесении лейтенанта говорится, что сумасшедший умирает. Не упрямьтесь же.
— Меня посадят на несколько месяцев, зато потом я буду жить спокойно и смогу вернуться сюда, — сказал Адриан Ньевес. — Если я уйду в лес, то уже никогда не увижу жену и детей, да и не хочу я жить, как зверь, до самой смерти. Я никого не убил, это известно и Пантаче, и язычникам, а здесь меня знают как доброго христианина.
— Сержант тебе добра желает, — сказала Лалита, — послушай его, Адриан. Ради самого дорогого для тебя, ради детей, Адриан.
У нее пресекся голос; она машинально ковыряла пол, теребила бананы. Адриан Ньевес начал одеваться, надел затрапезную рубашку без пуговиц.
— Вы не представляете, как я огорчен, — сказал сержант. — Ведь я по-прежнему считаю вас своим другом. А как расстроится Бонифация. Она думала, как и я, что вы уже далеко.
— Возьми их, Адриан, — всхлипнув, сказала Лалита. — Надень их тоже.
— Не нужны они мне, — сказал лоцман. — Побереги их до моего возвращения.
— Нет, нет, надень их! — закричала Лалита. — Надень ботинки, Адриан.
На лице лоцмана отразилось замешательство. Он смущенно посмотрел на сержанта, но присел на корточки и надел ботинки на толстой подошве. Для его семьи будет сделано все, что можно, пусть дон Адриан по крайней мере об этом не беспокоится. Ньевес встал, и Лалита приникла к нему. Она не будет плакать, правда? Они много чего вынесли вместе, и она никогда не плакала, вот и теперь не должна плакать. Его скоро выпустят, и тогда жизнь у них будет спокойнее, а пока пусть получше смотрит за детьми. Она кивала, как автомат, вдруг опять постаревшая — лицо сморщилось, глаза потускнели. Сержант и Адриан Ньевес вышли на террасу, спустились по лесенке, а когда дошли до заросли лиан, женский вопль прорезал ночную тишину, а справа из темноты — птичка вылетела! — раздался голос Блондина. И сержант — руки на голову, черт побери, и не дурить у меня, пристрелю. Адриан Ньевес повиновался. Он шел впереди, подняв руки вверх, а сержант, Блондин и Малыш следовали за ними между грядками огорода.