— Я ведь не хотела, чтобы ты видел меня такой, не хотела, чтобы испытал отвращение к своей жене, — проговорила она. — Но…
— Но я тебя люблю и буду ухаживать за тобой, пока ты не поправишься. Почему ты не позвонила мне, чтобы все это время я был рядом?
— Я нигде не могла тебя найти. Сколько месяцев искала… И это приводило меня в отчаяние — умереть, не увидев тебя хотя бы еще раз.
Последнюю операцию ей сделали всего три недели назад в больнице Монпелье. И врачи были очень откровенны. Опухоль обнаружена слишком поздно, и, хотя ее удалили, сделанный после операции анализ показал наличие метастазов — так что, увы, больше ничего сделать нельзя. Химиотерапия лишь чуть отсрочит неизбежное. Кроме того, больная крайне истощена и ослаблена, поэтому вряд ли такие процедуры перенесет. Груди ей удалили год назад в Марселе. Из-за того, что организм был ослаблен, не удалось сделать вторую операцию, чтобы восстановить бюст. Они с мужем Мартины после своего бегства поселились на средиземноморском побережье, во Фронтиньяне, недалеко от Сета, где у него имелся собственный дом. Когда у нее обнаружили рак, он вел себя очень достойно. Проявил истинное великодушие, осыпал знаками внимания и не подавал виду, что испытал разочарование, когда ей удалили обе груди. Наоборот, это она сама стала исподволь внушать ему, что, раз уж ее судьба предрешена, для него лучше будет помириться с Мартиной и прекратить судебную тяжбу с детьми, ибо пользу от распри извлекут только адвокаты. В итоге джентльмен вернулся в семью, благородно простившись со скверной девчонкой: купил ей в Сете домик, который теперь она решила переписать на меня, и перевел на ее имя акции «Электрисите де Франс», чтобы они помогли ей безбедно прожить остаток жизни. Меня она начала искать примерно год назад и нашла только с помощью детективного агентства, «которое обобрало ее до нитки». Мой адрес ей сообщили, когда она проходила обследование в больнице Монпелье. Беда в том, что боли во влагалище мучили ее еще со времен Фукуды, поэтому она вовремя не спохватилась, не обратила на них должного внимания.
Все это она рассказала, пока мы беседовали — очень долго, весь остаток дня и добрую часть вечера. Мы лежали в постели, она крепко прижималась ко мне. Правда, уже одетая. Иногда замолкала, чтобы я мог поцеловать ее и сказать, что люблю. Историю последних лет — правдивую? приукрашенную? целиком выдуманную? — она рассказывала без надрыва, вроде бы искренне и уж точно с чувством облегчения, словно самим этим фактом была очень довольна и, рассказав мне все, могла умереть спокойно.
Она прожила еще тридцать семь дней и до самого конца вела себя так, как пообещала в кафе «Барбиери», — исполняя роль идеальной жены. По крайней мере тогда, когда ужасные боли не вынуждали ее лежать в постели и принимать морфий. Я переехал жить к ней, в гостиницу в Лос-Херонимосе, где она недавно поселилась. Я взял с собой один-единственный чемодан, сунув в него кое-какую одежду и несколько книг. Я оставил Марчелле страшно лицемерное и полное достоинства письмо, сообщая, что решил уехать и вернуть ей свободу, потому что не хочу мешать счастью, которое, как хорошо понимаю, сам дать ей не в состоянии, учитывая разделяющую нас разницу в возрасте и разницу в интересах; ей нужен ровесник, человек ее круга — вроде, скажем, Виктора Альмеды. А через три дня мы со скверной девчонкой сели на поезд и поехали в Сет, неподалеку от которого, на высоком холме, откуда было видно море, воспетое Валери в «Морском кладбище», стоял ее домик. Он был совсем небольшим, строгим, симпатичным, аккуратным, с маленьким садом. Целых две недели она чувствовала себя прекрасно и была так довольна и весела, что мне, против всякой очевидности, подумалось: а вдруг все еще можно поправить? Однажды после обеда, когда мы сидели с ней в саду и уже подкрадывались сумерки, она сказала, что, если в один прекрасный день я вздумаю написать историю нашей любви, я не должен изображать ее, скверную девчонку, совсем уж скверной, иначе ее призрак будет являться мне каждую ночь и дергать за ноги.
— Почему ты про это заговорила?
— Потому что ты всегда хотел стать писателем, просто духу не мог набраться. А теперь, когда ты останешься один-одинешенек на белом свете, можешь попробовать — тогда и тосковать по мне будешь меньше. Ну что, хорошую тему для романа я тебе подарила? Правда, пай-мальчик?