(«Оборотная сторона луны»).
«Физическая любовь есть другой способ сказать то же самое, а не какая-то особенная сексофонная нота, которая, раз прозвучав, будет потом отзываться во всех уездах души»
(«Забытые вещи», стр. 82).
«Всё на свете принадлежит к одному и тому же порядку вещей, ибо таково всеединство человеческого восприятия, единство личности, единство материи, что бы под этим словом ни подразумевать. Единственное настоящее число есть единица, все прочие суть только ее повторения»
(там же, стр. 83).
Если бы я даже и узнал из какого-нибудь достоверного источника, что Клэр несовсем отвечала требованиям Севастьяна к физической близости, мне и тогда не пришло бы в голову принять это неудовольствие за причину его вспыльчивости и нервозности. Но, будучи недоволен жизнью вообще, он мог быть не удовлетворен и оттенком их любовных отношений.
Заметьте, что я пользуюсь словом «не удовлетворенность» довольно свободно, потому что в этот период жизни настроение Севастьяна было несравненно сложнее, чем какой-нибудь заурядный вельтшмерц или сплин. Понять его можно, только вникнув в его последнюю книгу «Сомнительный асфодель». Она в то время еще скрывалась в туманном отдалении. Но скоро она проступила береговой линией.
В 1929 году д-р Оутс, известный специалист по сердечным болезням, посоветовал Севастьяну провести месяц в эльзасском Блауберге, где определенный курс лечения оказался благотворным в нескольких схожих случаях. Между Клэр и Севастьяном было как будто уговорено без обсуждения, что он едет один. Перед отъездом у него дома был устроен чай на четверых — мисс Пратт, Шелдон, Клэр и Севастьян, — и он был весел и разговорчив, подтрунивал над Клэр за то, что она обронила свой скомканный носовой платок в баул с его вещами, которые укладывала в его нервном присутствии. Потом он резким движением приподнял манжету Шелдона (сам он никогда часов не носил), посмотрел, сколько времени, и вдруг заторопился, хотя оставался еще добрый час. Клэр не предлагала проводить его на вокзал — знала, что он этого не любит. Он поцеловал ее в висок, и Шелдон помог ему вынести баул (упоминал ли я, что кроме какой-то горничной, приходившей иногда убирать в квартире, да лакея, приносившего ему еду из соседнего трактира, Севастьян не держал никакой прислуги?). Он уехал, а трое оставшихся некоторое время сидели молча.
Вдруг Клэр поставила чайник, который держала, и сказала: «Платок этот, наверное, хотел с ним уехать, и я очень и очень склонна думать, что это был мне знак».
— Ну, полно глупости говорить, — сказал г. Шелдон.
— Почему бы и нет? — спросила она.
— Если ты хочешь этим сказать, что сядешь в тот же поезд… — начала было мисс Пратт.
— Почему бы и нет, — повторила Клэр. — У меня есть сорок минут. Я мигом заскочу к себе, побросаю в чемодан несколько вещей, схвачу таксомотор…
Так она и сделала. Что случилось на вокзале Виктории, неизвестно, но через час с чем-то она телефонировала Шелдону, который ушел к себе домой, и сказала с довольно жалостным смешком, что Севастьян не хотел даже, чтобы она дожидалась отхода поезда. Я почему-то так отчетливо вижу, как она прибежала на платформу со своим чемоданом, с шутливой улыбкой наготове, вглядываясь своими незоркими глазами в окна вагонов, отыскивая его, потом отыскав, а может быть, он первый ее увидел… «А вот и я», — наверное, сказала она весело, может быть, слишком весело…
Он написал ей через несколько дней, что место очень симпатичное и что он замечательно хорошо себя чувствует. Потом наступило молчание, и только после того, как Клэр послала встревоженную телеграмму, от него пришла открытка, где говорилось, что он уезжает из Блауберга раньше срока и проведет неделю в Париже, а потом вернется домой.
В конце той недели он позвонил мне по телефону, и мы обедали с ним в русском ресторане. Я не видел его с 1924 года, а дело было в 29-м. Вид у него был уставший и нездоровый, и из-за своей бледности он казался небритым, хотя только что перед тем был у парикмахера. Сзади на шее у него был волдырь, залепленный розовым пластырем. После того как он задал мне несколько вопросов, мы оба почувствовали, что не знаем, о чем говорить дальше. Я спросил его, что сталось с той милой женщиной, с которой я видел его тогда. «С какой женщиной? — спросил он. — А, Клэр. Да. Благополучна. Мы, можно сказать, женаты».
— Ты как-то кисло выглядишь, — сказал я.
— Кисло так кисло, мне все едино. Хочешь пельменей теперь?
— Неужто ты еще помнишь их вкус, — сказал я.
— А отчего бы мне не помнить его? — сказал он сухо.
Несколько минут мы ели в молчании. Потом подали кофе.
— Как, ты сказал, это место называется? Блауберг?
— Да, Блауберг.
— И что же, милое место?
— Это смотря по тому, что кому мило, — сказал он, и мышцы его челюстей шевельнулись, раздавливая зевок. — Прости, — сказал он. — Я рассчитываю поспать в поезде.
Он вдруг стал теребить мое запястье.
— Половина девятого, — ответил я.
— Мне нужно телефонировать, — пробормотал он и широким шагом, с салфеткой в руке, пересек залу. Через пять минут он вернулся, причем салфетка оказалась наполовину запихнутой в карман пиджака. Я вытащил ее.
— Послушай, — сказал он, — мне ужасно совестно, но мне нужно идти. Я забыл, что у меня назначена встреча.
«Меня всегда огорчало (пишет Севастьян Найт в «Забытых вещах»), что в ресторанах люди не замечают одушевленных таинственных существ, которые приносят им еду, принимают их пальто и отворяют перед ними двери. Я как-то раз напомнил одному человеку практической профессии, с которым за несколько недель перед тем завтракал, что у женщины, подавшей нам шляпы, в ушах были катышки ваты. Он посмотрел на меня с недоумением и сказал, что никакой женщины там вообще не помнит… По мне, всякий, кто не замечает, что у шоффера таксомотора заячье надгубье, оттого только, что спешит куда-то, страдает мономанией. Мне часто кажется, что я окружен слепцами и сумасшедшими, как подумаешь, что из всех сидящих в кондитерской я один задаюсь вопросом, отчего девушка, подающая кофе, едва заметно прихрамывает».
Когда мы вышли из ресторана и направились к таксомоторной стоянке, какой-то старик с мутными глазами, послюнявив большой палец, протянул Севастьяну, или мне, или нам обоим листок с печатной рекламой, которую он раздавал прохожим. Ни он, ни я ее не взяли; оба мы смотрели прямо перед собой, две хмурых сомнамбулы, которым не до предложений этого рода. «Ну, прощай», — сказал я Севастьяну, когда он кликнул такси.
— Приезжай как-нибудь ко мне в Лондон, — сказал он и оглянулся. — Постой, прибавил он. — Нехорошо, я бедняка обидел…
Он оставил меня и скоро вернулся с бумажкой в руке. Прежде чем выбросить ее, он внимательно ее прочитал.
— Подвезти тебя? — спросил он.
Я чувствовал, что ему безумно хочется от меня отделаться.