Получил я и более конкретную помощь. Поэт П. Дж. Шелдон [60] , который часто виделся с Клэр и Севастьяном между 1927-м и 1930 годом, любезно согласился рассказать мне все, что знает, когда я посетил его сразу же после моего странного полусвидания с Клэр. Он-то и сообщил мне, месяца два спустя (когда я уже начал писать эту книгу), об участи бедной Клэр. Она выглядела такой здоровой молодой женщиной, безо всяких отклонений… Как же могло случиться, что она скончалась от потери крови рядом с пустой колыбелью? Он рассказал мне, как она радовалась, когда «Успех» оправдал свое название. И правда, на сей раз это был настоящий успех. Никогда нельзя до конца понять, отчего бывает, что одна превосходная книга оборачивается неудачей, а другая, тоже отличная, вознаграждается по достоинству. Как и в случае первого своего романа, Севастьян ни пальцем не пошевелил, ни словечка нигде не замолвил для того, чтобы «Успех» был объявлен во всеуслышание и благосклонно принят публикой. Когда бюро по рассылке газетных вырезок начало забрасывать его образчиками похвал, он отказался подписаться на эту услугу, равно как и благодарить своих доброжелательных критиков. Выражать благодарность человеку, который, сказав о книге, что думает, только исполнил свой долг, казалось Севастьяну неподобающим и даже оскорбительным, ибо это вносило теплохладный человеческий душок в ледяную невозмутимость безстрастного суждения. И потом, раз начав, он был бы вынужден продолжать благодарить за каждую следующую строчку, чтобы тот не обиделся, если он вдруг перестанет; и в конце концов образуется такая влажная, одуряюще-теплая атмосфера, что даже если тот или другой критик известен своей нелицеприятностью, все-таки благодарный автор никогда не может быть вполне уверен, что сюда не прокралась на цыпочках личная приязнь.
В наше время слава стала до того расхожей, что ее часто не отличают от неизбывного сияния вокруг книги, ее заслуживающей. Но как бы то ни было, Клэр положила себе наслаждаться этой славой. Она хотела видеться с теми, кто хотел увидеть Севастьяна, который решительно не желал их видеть. Она хотела слышать незнакомых ей людей, говоривших об «Успехе», но Севастьян сказал, что эта книга его больше не интересует. Она хотела, чтобы Севастьян сделался членом литературного клуба и общался с другими писателями, — и раз или два Севастьян облачался в крахмаленную рубашку, а потом снимал ее, так и не произнеся ни единого слова в продолжение обеда, устроенного в его честь. Ему нездоровилось. Он дурно спал. У него случались приступы сильного раздражения, и это было открытием для Клэр. Как-то под вечер, когда он корпел над «Веселой горой» в своем кабинете, пытаясь не сорваться с крутой, скользкой тропки меж темных теснин невралгии, вошла Клэр и самым нежным своим голосом спросила, не прочь ли он выйти к посетителю.
— Прочь, — сказал он, оскалившись на только что написанное слово.
— Но ведь ты сам просил его прийти в пять, а теперь…
— Ну вот, ты все испортила! — вскричал Севастьян и шваркнул вечное перо о потрясенную белую стену. — Оставь меня наконец в покое заниматься своим делом! — крикнул он с таким взмывом голоса, что П. Дж. Шелдон, который в соседней комнате играл с Клэр в шахматы, встал и прикрыл дверь в прихожую, где кротко дожидался пришедший человечек.
По временам же на него находило шаловливое настроение. Однажды вечером, в компании Клэр и еще двоих друзей, он придумал изумительный способ разыграть одного человека, с которым они должны были увидеться после обеда. Любопытно, что Шелдон забыл, в чем, собственно, состоял розыгрыш. Севастьян смеялся и, повернувшись на пятке, ударил кулаком о кулак, что делал, когда что-то действительно казалось ему донельзя забавным. Всем не терпелось приступить к исполнению замысла, и Клэр уже вызвала по телефону таксомотор, и ее новые серебристые туфельки сверкали, и она нашла свой ридикюль, как вдруг Севастьян потерял всякий интерес к этой затее. Казалось, ему стало скучно, он очень неприятно зевал не открывая рта, а потом сказал, что погуляет с собакой и отправится спать. У него тогда был небольшой черный бультерьер; он потом подхватил какую-то болезнь, и его пришлось истребить.
Он кончил «Веселую гору», потом «Альбиноса в черном», потом свой третий и последний рассказ, «Оборотная сторона луны». Кто не помнит его чудесного героя — кроткого человечка, который в ожидании поезда оказывает услуги трем разным пассажирам, каждому свою? Этот г. Силлер, быть может, самый живой из всех созданий Севастьяна и, кстати сказать, последний представитель темы «расследования», о которой я толковал в связи с «Гранью призмы» и «Успехом». Казалось, замысел, упорно прораставший сквозь почву двух книг, теперь выбился к свету, получил физическое обличье, и вот уже г. Силлер выходит на сцену и раскланивается, и все в нем осязаемо и неповторимо, всякая подробность характера и повадки: пушистые брови и скромные усики, мягкий ворот и кадык, «двигающийся, как выпуклость занавеса, за которым стоит Полоний», карие глазки, винного цвета вены на крупном, сильном носу, «форма которого наводила на мысль, что он где-то потерял свою горбинку»; черный галстук бабочкой и старенький зонтик («утка в глубоком трауре»); темные заросли в ноздрях; восхитительный сюрприз идеально гладкого ошария, которое обнаруживалось, когда он снимал шляпу.
Но чем лучше Севастьян писал, тем хуже он себя чувствовал, особенно в перерывах. Шелдон полагает, что мир последней его книги, которую он написал через несколько лет («Сомнительный асфодель»), уже отбрасывал тень на все, что его окружало, и что его романы и рассказы были только яркими масками, лукавыми соблазнителями, под предлогом захватывающего художественного переживания неукоснительно ведшими его к некоей неминуемой цели. Он, по-видимому, любил Клэр не меньше прежнего, но острое ощущение смертности, которое начало им овладевать, быть может, преувеличивало хрупкость их отношений в сравнении с действительным положением вещей. А Клэр, совершенно искренне пребывая в неведении, продолжала жить в уютном, залитом солнцем углу жизни Севастьяна, в котором он сам не задержался, и вот теперь она отставала и не знала, догонять ли его или звать назад. Она бодро хлопотала по литературным делам Севастьяна и вообще следила за порядком в его жизни, и хотя она не могла не чувствовать, что что-то неладно, что опасно терять связь с его художественным бытием, она, вероятно, успокаивала себя тем, что это тревожное состояние пройдет, что «постепенно все утрясется». Я, разумеется, не могу касаться интимной стороны их отношений, во-первых, потому что нелепо было бы говорить о том, чего никто не может утверждать наверное, а во-вторых, потому что самое звучание слова «секс», с его по-змеиному пришипившейся пошлостью и с кошачьим «кс-кс» на конце, представляется мне до того безсмысленным, что я поневоле сомневаюсь, что за этим словом стоит какое-нибудь настоящее значение. Более того, я полагаю, что отводить «сексу» какое-то особое место, говоря о неполадках в человеческих отношениях, или, еще того хуже, позволять «идее пола», если таковая вообще существует, надо всем возвышаться и все «объяснять» — значит совершать грубую ошибку в рассуждении.
«Прибой не может объяснить всего моря, от тоя луны до змия сего [61] ; но лужица в выемке камня — та же вода, что и алмазной россыпью зыблящийся путь в Катхэй»