— Я писал, не зная вас тогда, — ответил Ролланд, — и нет ничего предосудительного в разрушении чужих домов. Все настоящее построено на развалинах прошлого. Фатих Мухаммед построил Стамбул на развалинах Византии. Османской Империи не было бы без разрушения Византии. Кто ваш муж? Неверный, который не может по достоинству оценить то, что ему принадлежит, в этом я точно уверен. Вы всегда будете для него чужой. А я, я люблю вас.
Роланд ничего не знал о ночи, проведенной на аллеях венского парка и на кровати возле Хасы, который пил коньяк и говорил о Марион.
Азиадэ слабо улыбнулась. Жизнь порой действительно слишком сложна для девушки из Стамбула.
— Я больше не ваша подданная, — сказала она жестко. — Вы отказались от меня. Теперь я австрийка, жена австрийца и, если позволит Аллах, стану матерью австрийцев. Слишком поздно, Ролланд. Воины разрушают чужие дома, но они не просят при этом помощи у женщин. И мой муж не является неверным. Он обладает властью над жизнью и смертью и происходит из правоверного семейства из Сараево.
Она замолчала. Лицо Ролланда посерело и сморщилось. На лбу обозначились продольные морщины. Глаза стали мутными, гордыми и чужими. Азиадэ посмотрела на него, и вся жизнь Ролланда пронеслась у нее перед глазами. Изгнанник, бедняк, который без устали носился по всему свету. Когда-то он был заложником во дворце на Босфоре, не имея понятия о том, что происходит за его пределами. Оставшись беззащитно обнаженным в этом чуждом ему мире, он сейчас просил у нее одеяний, укрытия. Он был воплощением бессилия древнего рода. Она с любовью и сочувствием посмотрела на него, потом склонилась над ним и коснулась его руки.
— Абдул Керим, я не могу, я не имею права. Ты что не понимаешь? Может я и люблю тебя, Абдул Керим, но я не могу теперь.
Он молчал, вопросительно глядя на нее.
— Подожди немного, — Азиадэ уже не понимала, что говорит. Она крепко сжимала его руку, и казалось, ею управляет некая неведомая сила. — Подожди немного, — словно охваченная каким-то внезапным видением, воскликнула она страстно и отчаянно: — Может мой муж бросит меня. Тогда я приду к тебе, Абдул Керим. Но я не могу разрушить семью.
Абдул Керим, вновь принявший обличие Ролланда, засмеялся. Он отнял руку и ровно сел в кресле.
— Чудесно, ханум! Священный дом Османов должен ждать, пока неверная собака не выкинет свою жену из дома. Вы же любите меня, вы же хотите уйти ко мне. В ваших глазах, руках, губах я читаю знаки любви. Вы любили меня еще, когда проезжали мимо моего дома на Босфоре. Вы любили меня, когда писали мне из Берлина, и вы любите меня сейчас, когда сидите возле меня. Любовь ко мне ваш долг. Но вы трусливы, ханум, просто трусливы, хотя не должны быть такой, ведь вы османка.
Азиадэ молчала. Чего ей это стоило, молчать сейчас, знала только она.
Джон поднялся.
— Ваш покорный слуга, ханум, — сказал он, как того требовал этикет стамбульских дворцов.
— Идите с улыбкой, принц, — отчеканила Азиадэ предписанную протоколом фразу, и осталась сидеть, с втянутой в плечи головой, уставившись в даль.
Абдул Керим прошел через холл отеля и поднялся по лестнице. Уже на лестнице он снова превратился в Джона Ролланда, пропойцу-сценариста, которому предстояло собирать в Ливии впечатления для своего нового фильма.
Ожидавший его в номере Сэм Дут бросил на Ролланда любопытный взгляд. На ночном столике стояла нетронутая бутылка виски. Вчера Джон не испытывал жажды. Теперь же он наполнил стакан и залпом опустошил.
— Ага, — сказал Сэм, сразу смекнув в чем дело.
— Я просто собака, — Джон снова налил виски. — Мои предки покорили два континента, а я не смог покорить одну женщину.
Он сел на краю кровати. Стакан дрожал у него в руках.
— Мне не нужна никакая женщина, — выпалил он вдруг. — Мне не нужна родина. Мне нужно только виски.
— Ага, — повторил Сэм. «Да, теперь Джон явно обезумел», — подумал он.
— Зачем тебе эта женщина? — заговорил он, и тоже потягивая виски, но в отличие от друга маленькими глотками. — В мире так много других. В Африке я найду для тебя наложницу. Поехали в Ливию. Европа не стала благодатной почвой для тебя.
— Поехали в Ливию, — согласился Джон, уставившись в свой стакан. — Пьянице не нужна ни женщина, ни два континента, ни дом на Босфоре.
Он начал медленно стягивать с себя одежду.
— Я буду спать, Сэм. Исчезни! Телеграфируй паше в Берлин, о том, что его дочь плохо воспитана.
Сэм поднялся, неодобрительно качая головой. Невозможно поверить в то, что предки Джона смогли покорить Византию.
— Иди спать, — сказал он. — И хотя я не управляющий гаремом принца, но возьму это дело в свои руки, потому что я хороший человек и прощаю тебе разорение Византии. Через три дня я все улажу.
Он ушел, а Джон рухнул в постель.
Выйдя из отеля, Сэм Дут направился в кафе неподалеку от Оперы, где просидел какое-то время, попивая турецкий кофе. При виде этого, мирно сидящего человека, никто из посетителей кафе и не подумал бы, какую бурную деятельность он планирует развить.
Сэм Дут был умным человеком. Он должен был доказать Джону, что там, где отказывают осману, грек получает свое. Это подстегивало его честолюбие. Он небрежно держал в руках десятишиллинговую банкноту и со скучающим видом смотрел на официанта, склонившегося над ним и докладывающего о возрасте, прошлом, привычках и круге друзей Хасы.
После этого Сэм сунул банкноту ему в карман и отпустил благодарным кивком. Потом он подошел к соседнему столику, за которым хирург Матес и ортопед Захс спорили о различиях между хирургическим и ортопедическим лечением.
— Сэм Дут, кинопродюсер из Нью-Йорка, — представился Сэм.
Врачи были явно польщены. Сэм присел за их столик. Смущенно улыбаясь, он стал рассказывать о каком-то обществе, которое собиралось якобы снимать научно-медицинский фильм, в познавательных целях.
— Я приехал в Вену, так как мы собираемся снимать научную часть фильма под наблюдением австрийских врачей.
Врачи с интересом слушали его, ощущая свою причастность к великому делу. То, каким образом разговор перешел от науки на врачей вообще, затем к отоларингологам, а далее — к частной жизни доктора Хасы, осталось незаметным.
Через час Сэм Дут спешно поднялся, бросив на прощанье:
— Мы еще поговорим с вами о фильме.
На следующий день он подошел к телефонной будке и попросил соединить с квартирой доктора Хасы.
— Говорит махараджа из Травенкора, — прохрипел он в трубку, — меня мучает ужасный шум в ушах. Когда я мог бы поговорить с доктором?
— Доктор в больнице и вернется только через три часа.
Сэм повесил трубку и отправился в дом Хасы. Он нашел Азиадэ одну, сидящую, съежившись, в углу гостиной.
Он поклонился. Губы Азиадэ были припухшими и выглядела она очень бледной.