Так как Вы, почтеннейшая ханум, выйдя замуж по любви стали европейкой, я обращаюсь к Вам с большой просьбой: уговорите Джона умерить религиозный пыл и прекратить столь позорно обниматься с местными святыми.
Ибо я подозреваю, что они определенным образом влияют на моего друга и компаньона. Между прочим, недавно, после восьми рюмок финиковой водки, он заявил, что станет отцом ваших детей, а после двенадцати рюмок заговорил о доме, который Вы для него строите, а я понятия не имею, о чем он говорит.
Кстати, я должен добавить, что Джон выучился езде на верблюдах, а иногда даже носит одежду местных жителей, что просто невозможно для члена нью — йоркского клуба сценаристов. Вы должны ему даже поставить себя в пример. При нашей последней встрече вы, теперь я полностью признаю вашу правоту, предпочли остаться со своим достойным уважения европейским мужем (передавайте ему привет, ханум, и да пошлет ему Господь много больных), чем следовать за едва прикоснувшимся к европейской культуре азиатом, каким оказался на проверку Джон.
Наша работа здесь скоро закончится, ханум, и знайте, что мой бедный друг вбил себе в голову остаток зимы по пути в Америку провести в Вене. Я, в свою очередь, конечно, постараюсь сделать все, чтобы оградить вас от его азиатской назойливости, но и Вы выполните мою просьбу и образумьте его. Ведь, честно говоря, выпивка, за которую я его иногда осуждаю, безобиднее в глазах гражданина Соединенных Штатов и достойнее, чем недостойное общение с почитателями Корана, местными певцами или ободранными потомками Пророка.
Я заканчиваю писать, Азиадэ ханум, и я убежден, что мы поймем друг друга, потому что мы оба люди западной культуры — вы австрийка, а я гражданин Соединенных Штатов. Я спешно прощаюсь с вами, т. к. в соседней комнате Джон с местным писарем обдумывает паломничество к гробнице святого Сиди Абдесалама. Я должен спешить, хотя здесь сейчас до сорока градусов в тени.
Ваш Сэм Дут».
Азиадэ сложила письмо. Она с наслаждением обнюхала хрустящую бумагу. Ей показалось, что она ощущает запах пылающей зноем земли. На яркой марке ливийской почты были изображены пустыня, солнце и шествующий верблюд.
Сорок градусов в тени, с удивлением подумала она и посмотрела в окно. Там шел снег. Белые хлопья медленно опускались на асфальт. Ветви деревьев, склоняясь под тяжестью снега, приветствовали дома. Трудно было себе представить, что где-то на земле было место, где солнце, как желтый факел висело на небе, а по пустыне носится песчаный ураган.
Азиадэ погладила письмо. Нет, она бы не обращалась к Джону ни письменно, ни в случае его приезда в Вену. Пусть он хоть сто раз распростершись у трона Аллаха, ведет мудрые беседы с сомнительными потомками Пророка.
Прошло четыре месяца, с тех пор как Джон Ролланд сидел перед ней с гордым лицом и повисшими руками. За это время с веток венских деревьев слетели листья, осенняя листва хрустела под ногами, словно песок в пустыни, белые хлопья падали с неба, земля была белой.
За это время Ахмед паша Анбари гостил у своей дочери в Вене одну неделю и выразил крайнее неодобрение тем, что она отвергла принца и все еще не была беременна. В эти четыре месяца Хаса один раз собрался съездить с Азиадэ в Тироль. В руках у него были две длинные темные доски и палки, о назначении которых Азиадэ имела весьма смутное представление. В Тироле она куталась в меха и зубы ее стучали уже при виде снежных полей. Она сидела в гостиничном номере у горящего камина и с ужасом смотрела в окно. А там Хаса бросил деревянные доски на снег, встал на них, взял в руки две палки и помчался с бессмысленной скоростью по горам и долинам, ежесекундно рискуя сломать себе шею. На нем был шарф, круглая мягкая шапочка, а уверенность движений придавала его облику особую красоту и мужество.
Азиадэ смотрела на него и была горда тем, что он, до тех пор, пока она сама этого хочет, будет ее мужем. И все же, сидя у горящего камина, она дрожала от холода и думала о доме, который должна была построить для принца, и в котором до сих пор не был заложен ни один камень. Хаса был, конечно же, достойным и красивым мужчиной, но точно не был ее домом.
Четыре месяца пролетели быстро и однообразно, и лишь один раз, в течении одной недели обстановка в доме Хасы накалилась. Азиадэ все помнила: стояла середина декабря, Хаса пришел из больницы в хорошем настроении:
— Скоро Рождество, — сказал он и его лицо сияло, как у маленького ребенка, — я достану к этому дню елку и украшения.
— Не надо, — ответила ему Азиадэ, — я не хочу этого.
Хаса был поражен.
— Рождество, — стал он объяснять, — ты вообще понимаешь, что это значит? Елка с яркими свечами и игрушками и под елкой подарки. Когда я был еще маленьким, ко мне всегда приходил Дед Мороз с длинной бородой и я верил в то, что он настоящий. Ты что, не знаешь, что такое Рождество?
— Я прекрасно знаю, что такое Рождество. Это самый важный праздник христиан, но ты же знаешь, что твоя жена мусульманка и ты вообще-то тоже. Мы не должны праздновать Рождество.
— Но, дитя мое, — Хаса негодовал. — Рождество, это же Рождество. Как ты не понимаешь? Я праздновал его всю свою жизнь!
— Ладно, — сказала Азиадэ, — покупай себе рождественскую елку. Я поеду на неделю к отцу в Берлин. В Берлине есть одна мечеть, а я там давно не была.
Хаса очень рассердился. Он метался по комнате, рассказывал о своем детстве, осуждал дикую жизнь Азии и даже упомянул Марион, сказав, что хоть она и недостойная женщина, но тоже не имела ничего против Рождества.
— Она не была мусульманкой, — возразила Азиадэ, — почему она должна была быть против Рождества?
Но Хаса не слушал ее и долго говорил о елке, до тех пор, пока не пришел первый пациент и ему пришлось идти в кабинет. После приема, он очень злой ушел в кафе и поделился с доктором Матушеком своим горем:
— Ты понимаешь, — говорил он, недоумевая, — она не хочет ставить рождественскую елку. Она могла бы найти под ней чудесную меховую шубку. Ты можешь это понять?
— Она просто дикарка, — смеялся Матушек.
На следующий день все кафе уже знало, что жена Хасы запретила своему мужу, покупать рождественскую елку.
Курц подошел с распростертыми объятиями к столу Хасы и участливо спросил:
— И что ты теперь будешь делать в рождественский вечер, бедняга?
А метрдотель услужливо поведал о том, что где-то в городе открыто кафе для бедняг, которым некуда деться в рождественский вечер.
Хаса был вне себя. Но Азиадэ не сдавалась. На Рождество Хаса пошел к доктору Захсу, а Азиадэ провела весь вечер в одиночестве, сидя на диване, укутавшись в теплую шаль.
Всю неделю Хаса ходил надутым по квартире, но под Новый год он торжественно простил свою жену и в знак примирения преподнес ей шубу.
— Но если у нас будут дети, — сказал он серьезно, — мы будем справлять рождество. Дети не должны расти дикарями.