…Жюльет так быстро причалила к берегу, что карабин Ружа еще дымился. Парень в ялике бросил весла. Она выскочила на берег, и Декостер едва успел подхватить веревку от лодки, чтобы не упустить ее. Не говоря ни слова, он отвел ее в заводь. Когда он вернулся, Боломе уже не было.
Сам-то он хотел остаться, но Руж сказал:
— О! Я и один управлюсь, теперь я знаю, что делать. Ты понимаешь, это так просто… Если они станут давить на меня…
И он поглядел на ружье.
Потом бросил взгляд на лицо Декостера.
— Ты здесь не нужен, иди уж… Ты понял?.. — И повторил: — Ты понял? — глядя на Декостера с гневом и нетерпением; тот решил, что лучше не перечить Ружу…
Вокруг все молчит. Волны стихли, вода онемела, и не движется воздух, а небо из желтого становится розовым. Руж покашливает на кухне, ведь жандармы давно ушли. Вода из желтой становится зеленой и розовой, потом просто розовой; он кашляет и прикрывает рот рукой. Он смотрит на старые кожаные башмаки и нитяные носки, потом встает и стучит в дверь Жюльет. Никого.
— Ладно уж, — говорит он. — Что сделаешь?
Он зажигает керосиновую лампу и ставит ее на еловый стол, покрытый вощеным холстом с изображением битвы при Бурже (везде война, и конца этому не видно).
Она просто неблагодарная.
Ружье опять висит на гвозде в комнате; Руж берет его за стволы и несет к лампе. Битва при Бурже, битвы, везде битвы… Разве мы не делали для нее все, что могли?
У баварцев — каски с гребнями, а у морских пехотинцев — береты с помпонами. Пехотинцы атакуют во главе с офицером в адмиральской форме. Руж снова берет карабин и кладет его на колени; за изгибом приклада виден офицер, размахивающий саблей, и баварцы, появляющиеся из-за резных собак, ведь это старое ружье для псовой охоты. Чуть выше, на склоне, — белое пятно взрыва и облако дыма. Он поправляет ружье на коленях; да что уж там, у нее ведь все было или все могло быть. Своя комната, своя мебель, свое белье, своя часть дома, да хоть бы и весь, только пожелай… Ей ни в чем не отказывали и не откажут… Ведь это же так? Он смотрит прямо перед собой, но чуть-чуть правее; под висящей на латунной цепочке лампой действие обрывается, картинка стерлась и облупилась. И что же? А то что все так, как будто мы ничего и не делали… Уже давно они не доставали этот вощеный холст, который Декостер обнаружил в недрах шкафа и сказал: «Он еще ничего…» — и, значит, офицер снова взмахнул саблей, а гребенчатая каска баварца опять стала валиться на землю после лихого удара штыка. С тех пор она так и падает, с самой войны семидесятого, той, что была перед большой войной; под самой каской в холсте красуется дыра. А ведь так все устроилось… Только пожелай, ведь все было здесь для нее, и где бы она еще так пришлась… (Ведь женщин им не хватало, им всегда не хватало женщин.) Все эти переделки, стройка и краска… Руж вкладывает палочку в ствол, поставив ружье на пол между колен, вынимает, оборачивает тряпицей и смазывает ее жиром. Вот вам, если решите пожаловать — сами знаете, как вас встретят… Вам, если вздумаете прийти; вас двое, а я один-одинешенек, но на двоих меня хватит… Битва при Бурже начинает его раздражать. Каска баварца никак не хочет упасть на землю. Он водит палочкой вверх-вниз, усевшись верхом на лавке; один ствол, потом другой, бормоча: «Как-никак уже шестьдесят два года. Мог быть ее дедом. Но ведь у нас здесь свобода, она же создана для такой жизни, да и ремесло она пусть не совсем, но знает… Если бы только она захотела!» Он прислушивается, склонившись в сторону, изо всех сил прислушивается к тому, что происходит за дверью, которая никак не хочет открыться, ну хоть чуть-чуть; но за ней тишина. Гнев бросается ему в голову, наполняет плечи и руки, ходящие ходуном: он-то, в конце концов, чем виноват… Ладно! Они увидят еще! Стволы, собаки — главное, все привести в порядок и вычистить; потом два заряда крупной дроби, просверлить дырку в ставнях, хотя можно встать за досками сарая; дней десять ему еще осталось, а там посмотрим…
Руки опускаются сами собой, кончик палочки упирается в пол. Сколько ни слушай, ничего не услышишь, как будто и вправду ты один в целом мире. Он кладет ружье на стол. Надо пойти посмотреть, хорошо ли заперта дверь. Он идет обратно и снова садится. В голове его все никак не уляжется: воскресенье, Миллике, судья, секретарь, судебный исполнитель, жандармы, следствие, суд; вот он там, целый мир, а мы здесь, в стороне. Еще неделя, неделя и три-четыре дня. Он думает, думает изо всех сил, сведя брови.
Она слышит, как ее зовут во весь голос, зовут вечером этого предпоследнего воскресенья (последнее не в счет). Она лежит одетая на кровати, не зажигая свет; Руж берет карабин и снова вешает его на гвоздь. Она слышит, как он спрашивает:
— Жюльет, вы спите?
— Нет.
— Что ж, тем лучше. Мне надо с вами поговорить. У меня есть предложение. Возможно, что вы согласитесь.
Он идет к двери и берется за ручку, но отдергивает руку и делает шаг назад. Он смотрит на стол: какой мирный свет бросает лампа с белым фарфоровым абажуром в латунной оправе; он переступает с места на место, подвигает к себе скамью. Она слышит, как он говорит:
— Нам придется что-то решать…
Она натягивает на себя одеяло. Пробивающийся сквозь занавески свет звезд позволяет увидеть белые пятна: кусок стены, кровать, мебель. Потом уж ее саму, потому что она будто бы и не тут; она лежит неподвижно. Только голос выдает ее, а другой голос звучит из-за двери. Она говорит:
— Нет.
А из-за двери доносится:
— Нам придется что-то решать… Вы хотите возвратиться к Миллике? А! Вы не хотите? Только если вы к нему не вернетесь, вами займутся они… Они вас заставят, они пошлют за вами жандармов. Вы не видели тех, что уже приходили.
Она их не видела.
— А! Вы их не видели, что ж, я-то их видел… — И снова: — Что вы об этом думаете? Жюльет, идите сюда, пожалуйста. — Он обхватывает руками стол, изо всех сил противясь желанию встать. — Я хотел с вами серьезно поговорить, вы же знаете, времени больше не будет… У меня предложение. Жюльет, Жюльет, если бы только вы захотели… У нас есть деньги… Жюльет!
Он прислушивается: ни звука, ни шороха.
— Жюльет, вы у себя?
— Да…
Он снова встает и идет к двери, но вдруг останавливается, опустив руки. Он поднимает руку, она безвольно падает, он засовывает ее в карман, потом другую руку в другой карман.
— Деньги и лодка, чего же еще.
Она говорит «да», потом «нет», потом «да», потом «нет»; он просит ее выйти, она не выходит; но ведь есть деньги, Жюльет, и есть лодка… У нее ваше имя…
— Послушайте, в следующее воскресенье праздник Лилии. До того нас оставят в покое… Суд примет решение еще дня через три. В воскресенье все будут на празднике, нам останется только дождаться ночи, никто ничего не заметит. Даже Декостер будет там, ну, и горбун, конечно. — Он кружит вокруг стола, останавливается и снова… — Сложите вещи, Жюльет, мы возьмем вашу лодку. Просто уедем, никто и не заметит, ищи потом… Поплывем на ту сторону, там другая страна, и они ничего не смогут… Останемся там до того… до того, как вы станете совершеннолетней, ведь это всего несколько месяцев. Тогда вы решите. Я удочерю вас. Если вы захотите. Вы станете моей дочерью, у меня же детей не было, ни жены, ни детей… Там, у савойцев, мы тоже сможем ходить за рыбой… Я напишу Декостеру, чтобы он приглядел за домом. Нам плыть всего три часа. Ну что, решено или как?