– Спорить, – ответил тот, – валяться допоздна в постели и заставлять трещать стропила, читая Йейтса.
– Вам известно его стихотворение «В полях Фландрии»? – спросила Антуанетта. – Я один раз читала его в школьной аудитории, когда мне было десять. Слушатели приветствовали меня стоя, когда я закончила.
– Еще бы, – ухмыльнулся Фицджеральд.
Деймон, достаточно хорошо зная Антуанетту, понимал, что она шутит, пытаясь взять реванш за вопрос о том, умеет ли она готовить. Но в присутствии Фицджеральда шутить о поэзии не рекомендовалось. Обращаясь к Деймону, Морис сказал:
– Не вздумай жениться на этой леди, друг мой.
Он так никогда и не поведал Деймону, что подтолкнуло его дать такой совет – ее неумение вкусно готовить или то, что Морис недолюбливал «Поля Фландрии».
«В конце концов, – думал Деймон, заказывая вторую порцию виски, – я последовал совету Фицджеральда и не женился на Антуанетте».
Перед тем как приводить девушку домой, ее следовало предупредить, что Морис на короткой ноге со всеми ирландским поэтами. Если бы он сделал это, то Антуанетта не получила бы щелчка, а Фицджеральд с самого начала проявил бы к ней интерес, избавив тем самым всех троих от серьезных неприятностей в будущем.
Из всех поэтов Фицджеральда больше всего приводил в восхищение Уильям Батлер Йейтс. Во время неторопливого рейса конвоя через Атлантический океан они часто стояли на носу своего корабля «Либерти», медленно кланяющегося крутым волнам Северной Атлантики, и Фицджеральд нараспев читал полные призрачных видений строки поэта. Особым подарком всегда было «Плаванье в Византию», которое Морис читал, когда море было спокойным, а каравану ничто не угрожало. Деймон слышал эти стихи столько раз, что и сейчас, у стойки бара на Шестой авеню, он мог прошептать их от начала до конца, со столь характерным для Фицджеральда ирландским акцентом.
Деймон шептал совсем тихо, так как не хотел, чтобы остальные посетители бара решили, что он разговаривает сам с собой, как псих.
Тут старым нет пристанища.Юнцы
В объятьях, соловьи в самозабвении,
Лососи в горлах рек, в морях тунцы —
Бессмертной цепи гибнущие звенья —
Ликуют и возносят, как жрецы,
Хвалу зачатью, смерти и рождению;
Захлестнутый их пылом слеп и глух
К тем монументам, что воздвигнул дух.
Фицджеральд мог зарыдать, добравшись до конца строфы, и, вспомнив это, Деймон вдруг ощутил, как на его глаза навертываются слезы.
Фицджеральд знал наизусть почти всего Шекспира, и в те ночи, когда светила полная луна, а караван на фоне светлого горизонта оказывался легкой целью для волчьих стай немецких субмарин, он с насмешливой отвагой читал монолог, который произносит Гамлет после первого выхода Фортинбраса:
Вот это войско, тяжкая громада,
Ведомая изящным, нежным принцем,
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
Смеется над невидимым исходом,
Обрекши то, что смертно и неверно,
Всему, что могут счастье, смерть, опасность,
Так, за скорлупку. Истинно велик,
Кто не встревожен малою причиной,
Но вступит в спор из-за былинки,
Когда задета честь. Так как же я,
Я, чей отец убит, чья мать в позоре,
Чей разум и чья кровь возмущены.
Стою и сплю, взирая со стыдом,
Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем,
Где даже негде схоронить убитых?
О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!
Как-то ночью, едва он успел закончить этот монолог, в одно из судов их конвоя ударила торпеда. Корабль взорвался и раскололся пополам, вознеся в небеса языки пламени и столбы зловещего розоватого дыма. Фицджеральд и Деймон с бессильным отчаянием следили за тем, как судно уходит под воду. Они впервые видели гибель корабля из их каравана. Фицджеральд коротко всхлипнул и сказал едва слышно;
– Дорогой друг, сегодня мы – скорлупки, а мысли все на море и на дне кровавы.
Затем, придя в себя, он в своей обычной ироничной манере прочитал отрывок из «Грозы»:
Отец твой спит на дне морском,
Он тиною затянут,
И станет плоть его песком,
Кораллом кости станут.
Он не исчезнет, будет он
Лишь в дивной форме воплощен.
Чу! Слышен похоронный звон!
Дин-дон, дин-дон!
Закончив читать, Фицджеральд немного помолчал и сказал:
– Шекспир заготовил речи на все случаи жизни. Я не доживу до того дня, когда сыграю Гамлета. А пока иду вниз. Если в нас попадет торпеда, ты мне об этом не говори.
Им повезло, торпеда их миновала, и они – молодые и веселые – окончательно вернулись в Нью-Йорк, чтобы обратиться к делам, для которых были рождены, как когда-то выразился, правда, по совершенно иному поводу, мистер Грей. Именно тогда они и решили поселиться под одной крышей. Друзья нашли жилье неподалеку от Гудзона, в районе, где улицы почти целиком были захвачены торговцами подержанными автомобилями и застроены пакгаузами. Обветшалую, с нелепой планировкой квартиру они обставили разнокалиберной мебелью и очень скоро захламили книгами и театральными афишами. Кое-кто из их постоянно меняющихся приятельниц безуспешно пытался навести в доме порядок.
Как и Деймон, Фицджеральд до войны успел жениться, но получил от жены письмо, именуемое солдатами «Дорогой Джон…», в котором та признавалась, что полюбила другого и намерена сочетаться с ним браком.
– Это был холодный развод, – сказал Морис. – Брачные узы были разорваны в Рино, как раз в то время, когда я находился в Северной Атлантике, чуть южнее Исландии.
Он поклялся, что больше никогда не женится, а когда одна дама, обитавшая в их квартире почти три месяца, дала понять, что желала бы связать с ним жизнь, Морис в присутствии Деймона с издевательским пафосом прочитал ей отрывок из пьесы, в которой играл:
– Женщины облапошивали меня, женщины надували меня, женщины грубо мне отказывали и со мной разводились. Они издевались надо мной, дразнили меня, изменяли, укладывали в постель, охраняли и предавали. Чтобы живописать мои отношения с женщинами, нужен могучий дар Шекспира. Я был замороченным мавром, незадачливым датчанином, тронутым Троилом, фальшивым Фальстафом, страдающим Лиром и простодушным Просперо. Был я и Меркуцио, и в теле моем зияла рана глубже колодца и в пять раз шире, чем церковные врата. И все это сотворили со мной женщины. – Одарив претендентку невинным поцелуем в лобик, он спросил: – Надеюсь ты получила некоторое представление о том, как я отношусь к интересующему тебя сюжету?
Девица, как и ожидал Фицджеральд, расхохоталась и больше к этой теме не возвращалась. Она оказалась покладистой и как ни в чем не бывало продолжала посещать их дом, мирно уживаясь с постоянно меняющейся по составу стайкой других дам.