Медленно проезжая по улице, он увидел, что у дома Вайнштейнов какой-то мужчина, примерно одного с ним возраста, выравнивает с помощью лопаты цветочный бордюр вдоль границы лужайки. На голове садовода осталось лишь немного жидких седых волос, а милая детская округлость тела перетекала в объемный животик, но тем не менее Деймон узнал его даже с расстояния в двадцать ярдов. Это был Манфред Вайнштейн.
Деймон не знал, как поступить – притормозить или нет? Что, в конце концов, могут они сказать друг другу после стольких лет разлуки? Не будут ли они смущены или разочарованы этой встречей? Не станут ли стыдиться один другого? Они небрежно расстались на следующий день после выпускной церемонии.
– Увидимся. Не пропадай. Удачи тебе.
– Бывай.
Разлука на лето, казавшаяся едва заметной щелью, стала расширяться и углубляться, превратившись вначале в ров, затем в геологический разлом и наконец в бездонный провал.
Деймон снял ногу с педали тормоза, чтобы надавить на газ. Но опоздал.
– Боже мой! – Манфред Вайнштейн бежал к нему, не выпуская из рук лопату. – Роджер Деймон!
Деймон вылез из машины, и несколько мгновений они молча стояли, глядя друг на друга с идиотскими улыбками. Затем пожали друг другу руки. Манфред бросил лопату, и они обнялись, чего, будучи молодыми людьми, никогда не делали.
– Какого дьявола ты здесь оказался? – спросил Вайнштейн.
– Тебя навестить приехал, – ответил Деймон.
– Все тот же, но уже изрядно потертый, врун хренов! – сказал Манфред.
Голос его гремел по-прежнему, и Деймону оставалось лишь надеяться, что соседи не услышат, как Вайнштейн приветствует друга детства.
– У меня там кофе на плите, – продолжал Манфред. – Пошли в дом. Нам есть о чем потолковать. Столько времени прошло!…
Они сидели за хорошо выскобленным деревянным столом на кухне, где, бывало, мать Манфреда, высокая, пышная женщина в крахмальном синем переднике, окаймленном белыми кружевами, угощала их молоком и домашним печеньем, когда они являлись домой после игры. Теперь они тянули кофе из кружек. Кофе Манфред наливал из кофейника, стоящего на чуть теплой дальней конфорке плиты. Он жил один. Когда Вайнштейн лежал в госпитале после войны, его отец продал принадлежавший ему магазин готового платья, в котором после окончания колледжа работал Манфред.
Деймон прервал поток воспоминаний вопросом:
– С какой стати ты занялся торговлей галстуками и смокингами? Я думал, ты хотел стать профессиональным бейсболистом.
– И я так думал, – горестно произнес Вайнштейн. – На меня уже положили глаз скауты из «Бруклин Доджерс» и «Ред Соке». Но тут я совершил глупость.
– На тебя не похоже.
– Это ты так думаешь. Из своих ошибок я мог бы соорудить небоскреб. Как и всякий другой, мне кажется.
– Так что же ты натворил?
– Я играл свой последний сезон за Арнольд-колледж. Мы вели семь-три, поляна обледенела, и все, кроме твоего горящего энтузиазмом друга, начали беречь свои кости. Мяч был справа от меня, но в то же время далеко от третьей базы. Я резко пошел вправо и взял мяч, однако при этом потерял равновесие, не говоря уж о том, что бросок был сильным. Мне надо было просто удержать мяч и позволить парню пробежаться до базы. На результат игры это не влияло. Но вместо этого я в падении послал мяч за спину и тут же почувствовал, как в плече у меня что-то треснуло. Оказалось, это треснула моя карьера. В одно мгновение. – Он вздохнул. – Кому нужен шорт-стоп с дохлой лапой? Вместо того чтобы играть во «Всемирной серии», я кончил тем, что стал продавать галстуки и смокинги, как ты тонко заметил, этим йельским зазнайкам. А мой папаша заявил по этому поводу: «Человек должен есть». Старик до ушей был набит подобными сентенциями, – ухмыльнулся Вайнштейн. – Так или иначе, но я рад, что он еще жив. Мама же тихо умерла. Папаше сейчас без малого девяносто, он живет в Майами – веселый вдовец в обществе престарелых красавиц. В письмах из солнечного края он все еще продолжает одаривать меня самородками своей доморощенной мудрости. После войны я женился. Удачный брак, если так вообще можно говорить о браках. Супруга оказалась хорошей хозяйкой, не ворчала, а если и ворчала, то я этого не помню. Она подарила мне пару славных детишек – мальчика и девочку. Ребята уже взрослые и работают в Калифорнии. Давай сменим тему, – довольно резко сказал Манфред. – Я много лет не вспоминал о своей жизни в Нью-Хейвене. Кое-что мне о тебе известно. Я читал в газетах о твоих успехах. Ты, похоже, птица высокого полета?
– Среднего, – ответил Деймон. – Хорошая жена. Вторая, правда. После первой ошибки я вел себя крайне осторожно. Детей нет… насколько мне известно, – вспомнив о Джулии Ларч, закончил он.
– После того как я узнал о тебе из газет, мне следовало бы тебя навестить, – сказал Вайнштейн.
– Жаль, что ты этого не сделал. Ради нашего доброго прошлого.
– Нашего прошлого… Как одна секунда… – Манфред на мгновение закрыл глаза, а затем взмахнул рукой, как бы отметая невидимую паутину. – Я слышал, ты спрашивал обо мне, когда был здесь на похоронах отца, – сказал он. – У меня даже появилась мысль тебе написать, но я тогда тратил все силы на то, чтобы остаться в живых. На другое энергии не оставалось.
– И сколько же времени ты провел в госпитале?
– Два года.
– О Господи!
– Там было не так уж и плохо, – сказал Вайнштейн. – В меня никто не стрелял, и я занимался самообразованием. Делать было нечего, и я читал все, что попадало под руку.
Лицо Вайнштейна покрывали резкие морщины, а щеки обвисли. Он выглядит очень старым, подумал Деймон. Полный жизни юный бейсболист давно исчез.
– Морская пехота… – грустно продолжил Манфред, -…пошел добровольцем через неделю после Перл-Харбора. Я торговал готовыми костюмами в лавке отца в Нью-Хейвене, и мне показалось, что это не то место, где американцы будут сражаться с нацистами. Впрочем, я не видел ни единого немца, – горько улыбнулся он. – Но зато вдоволь насмотрелся на желтые рожи. Нацисты и евреи… – Манфред скривился. – Надо было показать гоям, что и у евреев тоже есть яйца, даже если их при этом могут отстрелить. Надеюсь, израильтянам удалось частично избавиться от этого комплекса. – Он пожал плечами. – Никогда не знаешь наверняка, правильно ты поступаешь или нет. Я стал артиллерийским сержантом. Где-то в доме валяется «Бронзовая звезда» – думаю, получил ее за то, что остался жив, – негромко рассмеявшись, бросил он.
– Когда я вышел из госпиталя, меня не очень прельщала перспектива стать продавцом в очередном магазине готового платья. Один приятель, с которым мы вместе служили, был копом в Нью-Хейвене, и он уговорил меня поступить в полицию. Это была неплохая жизнь, и для меня она была наполнена особым смыслом. Не хочу, чтобы мои слова были похожи на спичи Джорджа Вашингтона или напоминали выступления какого-нибудь отставного адмирала с налитыми кровью глазами, но защищать свою страну, как мне кажется, можно разными способами. Возможно, это звучит сентиментально, но я думаю так: если человек, выполняя работу, ставит на карту свою жизнь, то он тем самым одновременно взваливает на свои плечи огромную ответственность.