— Обед с летчиком, — сказал Оливер. — Долго же вы ели. Было пол четвертого утра, когда вы расстались у двери дома. Что еще вы делали?

— Ну, Оливер, — начала было Люси, вставая.

— Что еще вы делали? — повторил Оливер тем же монотонным сухим голосом. — Вы занимались любовью?

Люси вздохнула:

— Ты действительно хочешь знать?

— Да.

— Да. Мы занимались любовью.

Оливер кивнул все так же соглашаясь.

— Это был первый раз?

Люси ответила не сразу, ей хотелось солгать. Затем она решила не делать этого.

— Нет, — сказала она.

— Ты любишь его?

— Нет.

— Но тебе нравится спать с ним?

— Честно говоря нет.

— Честно говоря нет, — серьезно повторил Оливер. — Зачем же ты тогда сделала это?

Люси пожала плечами.

— Он был ранен в Африке. Сильно ранен. Он очень боится возвращаться туда на Тихий океан…

— А, понятно, — рассудительно ответил Оливер. — Это своего рода проявление патриотизма.

— Не смейся надо мной, Оливер, — сказала Люси. — Мне было жаль его. Это можно понять, правда? Он молод и испуган, он ранен. И для него это, кажется много значит…

— Конечно, я понимаю, — согласился Оливер тихим голосом. — Конечно, в наше время в госпиталях лежат сотни мальчиков, молодых, испуганных, раненных. Я, конечно, не молод, я не испуган. Но я думаю, что меня можно считать раненным. Хочешь лечь в постель со мной?

— Оливер… — Люси направилась к двери. — Ты не в состоянии говорить сейчас. Я иду спать. Если ты действительно хочешь копаться во всем этом, то я готова ответить на все твои вопросы утром.

Оливер остановил ее жестом руки.

— Утром меня здесь не будет. И я в прекрасном состоянии сейчас. Я пьян, я не сплю и я собираюсь уезжать. Завещание, память и точный статус своей собственной жены. Скажи мне, — небрежным тоном продолжил он. — Ведь были и другие, правда?

Люси вздохнула.

— Уже давно, — ответила она, — я говорила тебе, Оливер, что больше не собираюсь лгать.

— Именно поэтому я и спрашиваю, — сказал Оливер. — Хочу увезти с собой истинный счет.

— Да, были другие. И что?

— Когда ты оставалась ночевать в городе после театра, это не только потому, что тебе не хотелось возвращаться домой одной ночным поездом?» спросил он.

— Да.

— Ты любила кого-то из них? — Оливер всматривался в ее лицо.

Потом он шагнул вперед.

— Нет.

— Это правда?

— К сожалению, да.

— Почему не любила?

— Может, потому что вообще не способна никого любить. Не знаю.

— Зачем же ты тогда делала это? — спросил он еще раз, стоя перед Люси и преграждая ей путь к двери. — Какого черта ты делала это?

— Может потому что это придавало мне значимость в собственных глазах, а я с детства чувствовала себя такой незначительной. Может, потому что я чувствовала внутри пустоту. Может, потому что каждый раз мне на несколько минут казалось, что из этого может получиться что-то серьезное, как будто я находила решение какой-то головоломке. Может, потому что я разочаровалась в себе, в тебе, в Тони. Может, потому что я никчемна, что моя мать оставляла меня одну, когда мне было два года. — Она пожала плечами. — Может потому, что так сейчас модно. Я не знаю, но я иду спать… Люси сделала шаг к двери.

— Еще один вопрос, — остановил ее Оливер, не повышая голоса, поникшего от усталости. — Ты собираешься продолжать?

— Думаю, что да, — устало произнесла Люси. — Где-то должна быть разгадка.

Они стояли лицом к лицу. Люси застыла в вызывающей позе. Оливер стоял сгорбившись немного, задумчиво, вопросительно и жалко в свое болтающейся грязной шинели.

— Скажи, Люси, — голос его звучал тихо, почти как элегия с прощальной темой. — Ты счастлива?

— Нет, — ответила она.

Оливер кивнул.

— Вот этого простить нельзя. Нельзя не быть счастливым.

Он подошел к жене, руки его беспомощно болтались, глазами он впился в ее лицо, словно ища что-то.

— Ты пошлая распутная женщина, — спокойно сказал Оливер.

И ударил ее, сильно, сжатым кулаком, как бьют мужчину.

Люси отшатнулась, ударилась о стену, но не заплакала, и не попыталась защитить себя. Она выровнялась, облокотившись о стену, не мигая глядела в глаза мужу. Он вздохнул и сделал еще один шаг к ней. И снова ударил, сильно, вынося приговор и ей, и самому себе.

Люси почувствовала кровь на губах и свет ламп поплыл в красной пелене перед глазами. Но она по-прежнему не делала попыток защищаться. Стоя с запрокинутой головой, тупо глядя на Оливера, глотая кровь, Люси ждала следующего удара. Он никогда не бил ее, но то, что происходило, не казалось ей странным или несправедливым. Даже под его тяжелыми трезвыми ударами, наносимыми с неизбежной регулярностью приводимого в исполнение приговора, она продолжала смотреть ему прямо в глаза, прощая и понимая. Это неизбежно должно было когда-то случиться, думала Люси сквозь отупляющую боль ударов, все это давно запланировано.

Когда она сползла на пол по стене, красивое черное платье залилось кровью и треснуло на коленях. Оливер постоял над ней, глядя сверху вниз с нежным и растерянным выражением лица, обрамленного поднятым воротом шинели.

Потом он повернулся и вышел. Люси лежала долго после того, как за ним закрылась входная дверь. Потом она встала и с хозяйственной экономностью выключила свет в гостиной и отопление, прежде чем отправиться в спальню. Люси не выходила из дому десять дней, потому что раны заживали долго.

Глава 20

Вечерело, до Озьера оставался час езды, и Тони решил сделать остановку и поесть. Могилы нелюбимых отцов лучше навещать на полный желудок, подумал он.

Притормозив машину у подъезда к небольшой гостинице, одиноко стоявшей на открытой местности. В густой тени деревьев стояли столики, у входа в отель был обычный набор знаков, рекламирующих разные организации, заверяющих, что все гурманы Франции отметили своим посещением и одобрили этот ресторан.

Тони остановил мотор и некоторое время сидел, устав от долгой езды, лоб горел от жаркого солнца и порывов ветра. Он смотрел на Люси и ждал, пока она откроет глаза. Ее лицо было безмятежно, на губах витала неясная улыбка, как будто ей снились счастливые вечера, когда она танцевала с молодыми людьми, как будто она вновь переживала все удовольствия прошлого. Тони почувствовал невольное раздражение. Она не имеет права так выглядеть, подумал он. В такой день она должна носить хотя бы легкий отпечаток печали и страданий. Стойкость — это характерная черта Краунов, которая передается только по женской линии, подумал он.