Павел Серов наклонился к соседу, стройному юноше с худым, истощенным лицом, и прошептал:
— Вот такие речи здесь выдают. Сколько еще предстоит работы! Посмел бы кто-нибудь на фронте…
— Фронт, товарищ Серов, — ответил мягкий, невыразительный голос его соседа, — изменился. Внешний враг разбит. Так что теперь нам нужно окапываться на внутреннем фронте.
Он наклонился ближе к товарищу Серову. Его длинные тонкие пальцы прижались к парте; он слегка приподнял один палец и медленно покачал им, обводя аудиторию от стены до стены.
— На внутреннем фронте, — прошептал он, — нет гранат, нет пушек. Когда наши враги падают — нет крови или криков. Мир никогда не узнает, когда они были убиты. Иногда они и сами этого не знают. Сейчас, товарищ Серов, настало время борцов за Красную Культуру.
Когда закончилось последнее выступление, было проведено голосование. Кандидаты по очереди покидали аудиторию, в то время как другие выступали с речами о них; затем поднимались руки, и студенты, встав на столы и размахивая карандашами, подсчитывали голоса.
Кира увидела Виктора, выходящего наружу, и услышала слова ого сторонника о мудрости товарища Виктора Дунаева, который руководствуется духом взаимопонимания и сотрудничества; обе стороны зааплодировали, обе стороны проголосовали за товарища Дунаева. Кира не голосовала.
— Кандидата Павла Серова просим удалиться, — возвестил председатель собрания. — Слово предоставляется товарищу Пресняковой.
Под грохот аплодисментов Товарищ Соня выскочила на трибуну, сдернула красную косынку и самозабвенно тряхнула короткими, взъерошенными волосами.
— Просто Товарищ Соня! — представилась она собравшимся. — Сердечный пролетарский привет всем! И особенно — нашим товарищам женщинам! Ничто не радует меня так сильно, как вид повой женщины-студентки, женщины, вырвавшейся из векового рабства тарелок и пеленок. Поэтому я здесь — Товарищ Соня — к вашим услугам! — Она подождала, пока затихнут аплодисменты.
— Товарищи студенты! Мы должны бороться за наши права! Мы должны научиться выражать нашу пролетарскую волю и заставить наших врагов призадуматься. Мы должны наступить нашим пролетарским сапогом на их белые глотки и на их предательские планы. Наши Красные школы только для красных студентов. Студенческий совет должен стоять на страже пролетарских интересов. Ваша задача — избрать тех, чья пролетарская преданность вне всяких сомнений. Вы слышали выступление товарища Серова. Я здесь для того, чтобы сказать вам, что он опытный боец в рядах коммунистов, член партии еще с. дореволюционного времени, боец Красной Армии. Давайте же все проголосуем за коренного пролетария, красноармейца, героя Мелитополя, товарища Павла Серова!
Под грохот аплодисментов ее тяжелые башмаки пробухали вниз по ступенькам трибуны, живот ее вздрагивал, лицо расплылось в широченной улыбке, ладонью она вытирала капельки пота под носом.
Товарищ Серов был избран; так же, как и Товарищ Соня; так же, как и товарищ Дунаев; но также были избраны и члены из числа зеленых фуражек. Они составили две трети нового Студенческого совета.
— И чтобы закрыть собрание, товарищи, — прокричал председатель, — мы споем нашу старую песню: «Дни нашей жизни».
Нестройный хор торжественно загудел:
Быстры, как волны.
Дни нашей жизни…
Это была старая застольная песня, выросшая до звания студенческого гимна; медленная, печальная мелодия с показной веселостью в раскатах ее неодухотворенных нот, родившаяся задолго до революции в душных комнатах, где небритые мужчины и мужеподобные женщины обсуждали философию и с показной бравадой глотали дешевую водку за тщету всего земного.
Кира нахмурилась; она не пела; она не знала эту старую песню и не желала учить ее. Она заметила, что студенты в кожанках и красных косынках тоже безмолвствуют.
Когда песня закончилась, Павел Серов прокричал:
— А теперь, товарищи, наш ответ!
В первый раз в Петрограде Кира услышала «Интернационал». Она пыталась не слушать его слов. Эти слова говорили об униженных, голодных рабах, о тех, «кто был ничем, а станет всем»; в величественном кубке музыки эти слова не опьяняли, как вино, не внушали ужас, как кровь; они были серыми, как сточная вода.
Но музыка звучала, словно четкий и уравновешенный марш тысяч ног, словно барабаны, в которые ударяют твердые и неторопливые руки. Музыка напоминала топот солдат, марширующих на рассвете на победный бой: песня будто поднималась с пылью дорог из-под солдатских сапог, словно сами солдатские подметки отбивали ее по земле.
Мелодия звучала тихо, со спокойствием необъятной силы, постепенно нарастая в еще сдерживаемом, но вскоре ставшем неконтролируемым экстазе, ноты поднимались, трепетали, повторялись, слишком восхитительные, чтобы кто-то мог сдержать их; они были словно руки, вознесенные и машущие среди развевающихся знамен.
Это был гимн, обладающий силой марша, и марш, обладающий волшебством гимна. Это была песня солдат, несущих священные знамена, и священников, несущих мечи. Это был гимн во славу силы. Все должны были вставать, когда звучал «Интернационал».
Кира стояла, улыбаясь музыке.
— Это первая красивая вещь, которую я обнаружила в революции, — сказала она своей соседке.
— Осторожней, — прошептала веснушчатая девушка, пугливо оборачиваясь вокруг, — кто-нибудь может услышать тебя.
— Когда все это закончится, — сказала Кира, — когда даже последняя память об их республике будет вытравлена из истории
— какой из этого выйдет величественный похоронный марш!
— Ты что, идиотка? О чем ты говоришь!..
Мужская рука схватила запястье Киры и развернула ее.
Она взглянула в два серых глаза, которые казались глазами ручного тигра, но не было полной уверенности в том, действительно ли он приручен или нет. На его лице было четыре прямых линии: две брови, рот и шрам на правом виске.
В течение нескольких секунд они стояли лицом к лицу, молча, ираждебные, пораженные глазами друг друга.
— Сколько, — спросила Кира, — вам заплатили за шпионство? Она попробовала освободить свое запястье. Но он крепко держал ее:
— Ты знаешь, где место таким девочкам, как ты?
— Да. Там, где таких мужчин, как вы, не пустили бы даже через черный ход.
— Ты, должно быть, новенькая здесь. Я бы посоветовал тебе быть осторожнее.
— У нас скользкие ступеньки, а нужно подняться на четвертый этаж, так что будьте осторожны, когда придете арестовывать меня.
Он отбросил ее запястье. Она посмотрела на молчаливый рот — он говорил о многих прошедших сражениях больше, чем шрам на его лбу; он также говорил о том, что появится еще много новых ран.
«Интернационал» звенел, словно шаг, отбиваемый по земле сапогами солдат.
— Ты что, необыкновенно храбрая или просто глупая? — спросил он.