— Прождал у ворот три часа. Почти потерял надежду.
— Но разве это не…
— Испытание судьбы? Большое испытание.
— Ты приехал… снова… из деревни?
— Да.
— Что… Что ты хотел сказать мне?
— Ничего. Просто увидеть тебя.
На площади у Адмиралтейства они выбрались из коляски и пошли вдоль парапета. Нева совсем замерзла. Твердый слой льда проложил широкий белый проход между ее высокими берегами. Ноги людей протоптали длинную дорожку в снегу. Она была безлюдной.
Они спустились по крутому обледеневшему берегу вниз на лед. Они шли молча, неожиданно одинокие в белом безмолвии.
Нева зияла широкой трещиной в сердце города. Молчание ее снегов вторило молчанию неба. Трубы, издали похожие на маленькие черные спички, выпыхивали слабый коричневый салют закату расплывающимися дымками. Закат разрастался во мгле мороза и дыма; вдруг он раскололся на две части, обнажив алую, трепещущую, словно живая плоть, рану; затем она закрылась, а ее кровь продолжала растекаться выше по небу, словно по мутно-оранжевой туманной коже, которая становилась дрожаще-желтой, потом мягко-фиолетовой и постепенно наливалась несмываемой темной синевой. Высоко и очень далеко маленькие домики вырезали в небе коричневые угловатые тени; некоторые окна выхватили у неба кусочки заката, остальные же едва заметно подмигивали крошечными огоньками, холодными и иссиня-белыми, как снег. А золотой шпиль Адмиралтейства гордо держал отблеск исчезнувшего солнца высоко над помрачневшим городом.
Кира прошептала:
— Я… Я думала о тебе… сегодня.
— Ты думала обо мне?
Его пальцы больно сжали ей руку: он наклонился ближе, и она увидела угрожающе расширенные глаза, насмешливые, надменные, всепонимающие, ласковые и властные.
Она прошептала:
—Да.
Они стояли на середине реки. Лязгал трамвай, карабкаясь вверх по мосту, заставляя дрожать стальные опоры до самых корней, уходящих глубоко под воду.
— Все это время я боролся со своими мыслями.
Кира промолчала. Она стояла прямо, напряженно, неподвижно.
— Ты знаешь, что я хотел сказать тебе, — сказал он, приблизив свое лицо к ее лицу.
И, без всякой мысли, безотчетно, без колебаний, голосом, который как бы выражал чью-то волю, а не ее собственное желание, она ответила:
—Да.
Его поцелуй словно ранил ее.
Ее руки сомкнулись вокруг его шеи. Она услышала его шепот настолько близко, что, казалось, ее губы услышали это первыми:
— Кира, я люблю тебя…
И по чьей-то воле ее губы повторяли настойчиво, жадно, безумно:
— Лео, я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…
Мимо прошел мужчина. Крошечный огонек папиросы вычерчивал резкие зигзаги.
Лео взял ее за руку и повлек за собой, к мосту, по глубокому нехоженому снегу, по коварному льду. Под мостом они остановились.
Она не слышала, что он говорил, не знала, что ее воротник был расстегнут; она ощущала его руки на своей груди, она чувствовала, что его губы прижимались к ее губам.
Когда трамвай начал взбираться на мост, тот судорожно вздрогнул, глухой грохот прокатился по его суставам, а после того, как трамвай исчез, он долго еще слабо постанывал.
Первыми словами, которые она запомнила, были:
— Я приду завтра.
Затем она услышала свой голос, произнесший:
— Нет. Это слишком опасно. Я боюсь, что кто-то заметил тебя. В институте есть шпионы. Подождем неделю.
— Так долго?
—Да.
— Здесь?
— Нет. На старом месте. Поздно вечером. В девять часов.
— Будет тяжело ждать.
— Да, Лео… Лео…
—Что?
— Ничего. Мне нравится слышать твое имя.
Этой ночью, на матрасе в углу своей комнаты, она лежала неподвижно и наблюдала, как голубоватый квадрат окна окрашивался в розовое.
На следующий день в коридоре института ее остановил студент с красным значком.
— Гражданка Аргунова, вас ждут в партячейке. Прямо сейчас. В комнате партячейки: за длинным, грубо сколоченным столом восседал Павел Серов.
Он спросил:
— Товарищ Аргунова, что за мужчина был с тобой у ворот вчера вечером?
Павел Серов курил. Он твердо держал папиросу в губах и сквозь дым смотрел на Киру.
Она спросила:
— Какой мужчина?
— У товарища Аргуновой что-то случилось с памятью? Тот мужчина, которого я видел с тобой накануне вечером.
На стене за Павлом Серовым висел портрет Ленина — глаза слегка прищурены, лицо замерло в полуулыбке.
— О, да, я припоминаю, — произнесла Кира. — Был мужчина. Но я не знаю, кто это такой. Он спросил меня, как пройти на какую-то улицу.
Павел Серов стряхнул пепел папиросы в треснувшую пепельницу и вежливо сказал:
— Товарищ Аргунова, ты — студентка Технологического института. Несомненно, ты хочешь ею оставаться и впредь.
— Несомненно, — ответила Кира.
— Кто был тот мужчина?
— Меня он не настолько заинтересовал, чтобы я стала задавать ему подобный вопрос.
— Очень хорошо. Я не буду больше спрашивать об этом. Я уверен, что мы оба знаем его имя. Его адрес — больше мне ничего не надо.
— Так, дайте вспомнить… да, он спросил, как пройти на Садовую улицу. Вы можете поискать его там.
— Товарищ Аргунова, я напомню вам, что господа из вашей фракции всегда подозревали нас, студентов-пролетариев, в принадлежности к тайной полиции. И, знаешь, это может оказаться правдой.
— Хорошо, могу я, в свою очередь, задать вам вопрос?
— Конечно. Всегда рад услужить даме.
— Кто был тот мужчина?
Кулак Павла Серова опустился на стол.
— Товарищ Аргунова, тебе что, напомнить, что здесь не шутят?
— Если так, то не скажете ли вы мне, чем мы здесь занимаемся?
— Сама поймешь, и очень, очень скоро. Ты прожила в Советской России достаточно долго и знаешь, насколько это серьезно — укрывать контрреволюционеров.
Дверь распахнулась без стука. Вошел Андрей Таганов. Его лицо не выразило ни удивления, ни каких-либо других чувств. Серов занервничал, резко вскинул папиросу к губам.
— Доброе утро, Кира, — спокойно поздоровался Андрей.
— Доброе утро, Андрей, — ответила Кира.
Он подошел к столу. Взял папиросу и наклонился к той, что была в руке у Серова. Серов торопливо вытянул руку. Серов ждал, но Андрей не произносил ни слова. Он стоял у стола и молча смотрел на Киру и Серова. Дым от его папиросы ровной струйкой поднимался вверх.